— Охрана, хватит нам жертв. Не стрелять и не рубить. Отпустите его, пусть идёт на все четыре стороны.

— Спасибо, пан атаман, спасибо! — Алексей повернулся и на ватных ногах вышел из дома.

После переживаний и сильного напряжения Алексей резко ослаб, голова закружилась, и он, ухватившись за ствол растущей у порога дома немолодой сосны, сполз на землю, не найдя сил взглянуть в небо, чтобы отблагодарить Бога за своё чудесное избавление. Мимо проходили степняки, не обращая на него никакого внимания.

Ночи на селе чернее чёрного. Чёрное сельское небо сливается с чёрной сельской землёй, и тогда в двух шагах, как ни старайся, ничего не увидишь.

Такой тёмной, да к тому же ветреной осенней ночью во двор соседей Данилкиных въехала невесть откуда взявшаяся конная группа вооружённых людей. Всадники легко соскочили с коней, стреножили их и пустили в огород хозяина.

Хозяин, почуяв неладное, поспешно вынес трёхлитровую банку самогона и торопливо скрылся в своём неосвещённом жилище, заперев входную дверь на все запоры, будто они могли выдержать натиск вооружённых людей.

Непрошеные гости расположились недалеко от стены невысокого, с соломенной крышей, сарая, разожгли костёр, уселись полукругом, расстелили каждый возле себя полотенца, служащие скатертями, и принялись к трапезе.

— Выпьем за нас! — сказал, по-видимому, старший из них.

— За нас! За нас! — повторили остальные.

— Вот мы выпили за нас. Не за царя и Отечество. Не за Россию. Ни того, ни другого у нас нет. Горько, очень горько.

Неяркий свет костра высвечивал то одно, то другое лицо говорившего, будто старался подчеркнуть значимость сказанного каждым.

— России нет. Россию сгубили. Возврата к прежней жизни не будет никогда. И мы в каком-то не совсем ясном для нас состоянии. Кто мы такие? С кем воюем? Против кого? Мы воюем против красных, мы воюем против белых. А ведь перебьют они нас! Перебьют! Или мы сами разбежимся кто куда.

— Одни к красным, другие к белым.

— К красным? Никогда!

— Ну, почему же? К красным многие идут.

— И чем они привлекают — не пойму.

— Обманом. Обещаниями. Фабрики и заводы — рабочим, земля — крестьянам. Врут большевики! Никогда рабочий не будет хозяином фабрики, а крестьянин — земли. Закабалят пуще прежнего. Так что бедному крестьянину ни охнуть, ни вздохнуть будет.

За разговорами выпили и по второму, и по третьему разу.

— Как вы думаете, кто победит? Красные или белые?

— Я уверен — красные!

— Почему?

— Они победят не умением, а числом. Народ к ним валом валит. И все обманутся! Но за обещания земли русский мужик и мать родную продаст.

— Ну, это уж слишком.

— Где это видано, чтобы сын на отца пошёл, отец — на сына, брат — на брата! А у нас в самом разгаре братоубийственная война.

— Белые в этой бойне не победят. Их участь предрешена.

— Какому чёрту это надо! Пошли они все к чёртовой матери! — человек невысокого роста тяжело поднялся от костра и с яростью швырнул в него свой пустой стакан. — К чёрту войну! К чёрту Советы! Всё, всё к чёрту!

Высокий столб искр взметнулся ввысь, налетевший порыв ветра подхватил горячие угольки, закружил их, как в дьявольской карусели, и бросил на соломенную крышу сарая.

В непроглядной темноте не видно было, как неуверенно задымилась солома, словно раздумывала, гореть или не гореть, но новый порыв ветра добавил ей уверенности, и вот она уже вспыхнула робким, но с каждой секундой усиливающимся огнём.

Налетевший ветер ещё пуще разжёг огонь, перекинул пламя на амбар, а уже от него на соломенную крышу дома Данилкиных!

— Пожа-а-а-р! — вскочили ночные гости. — Пожар! — Кинулись к своим коням, мигом расстреножили их и огородами, огородами скрылись в темноте.

— По-жа-а-ар! — раздался истошный крик с другого двора.

— А? Что? Где? Пожар-то где?

— Да вона, у Данилкиных хата горит! Они спят, небось! Спят! Знать ничего не знают! Беги, скорей беги, да людей зови!

То ли староста церковный пожар случайно увидел, то ли подсказал ему кто, то ли сам по себе — от ветра тревожно загудел церковный колокол.

Повыскакивали люди из своих тёмных жилищ, кинулись на пожар, кто поглазеть, кто помощь оказать, кто с ведром, кто с багром, кто с вилами.

Шум, гам, крики, суета, усиливающийся ветер, и вдруг откуда-то из глубины чёрного неба с оглушительным ударом грома раздался зычный голос Алексея Данилкина: «Сына, сына спасите!»

Кто-то оторопел, кто-то перекрестился, кому-то не до того было, но то, что голос Алексея явственно слышали все, ни у кого сомнений не было.

В этот момент в село влетел передовой отряд степняков. С криком, с гиканьем, с шашками наголо, строча из пулемёта в темноту, мчались они на пожар.

— Во-о-о-ду! Хлопцы, во-о-о-ду! — кричал, срывая голос, атаман. — Лейте сюда! Лейте туда! На меня, на меня лейте!

Атаман соскочил с тачанки, вбежал в горящую хату, в темноте чертыхаясь и натыкаясь на какие-то предметы, и на суетящихся там людей, услышал женский плач с причитаниями: — Петя! Петя! — кинулся на голос, сгрёб в охапку подвернувшуюся под руки женщину и силком, с руганью, выволок её из дома.

Тихон Харитонович отыскал плачущего внука, который с испуга залез под кровать, вытащил его оттуда и на руках вынес во двор. Петька прижимал к груди один сапог, другой выпал у него из рук там, в хате, когда дед выносил внука из задымленного дома, да так и пропал.

— Подлюки! Вот подлюки! — неизвестно в чей адрес ругался атаман, снова кидаясь в горящий дом Данилкиных. — Воду, хлопцы, воду!

Хлопцы сработали хорошо. Пожар был потушен. Однако соломенное покрытие выгорело полностью. Растасканная вокруг хаты баграми и вилами недогоревшая солома кое-где ещё тлела, кое-где дымила.

У ближнего сарая белела большая куча из подушек, одеял, перин, прочего домашнего скарба и утвари, и поверх всего того — спасённые образа, на которые, стоя на коленях, горячо молилась хозяйка дома.

— Хозяин, — обратился атаман к Тихону Харитоновичу, когда огонь был потушен, — сами чьих же будете?

— Данилкины мы.

— Данилкины? Алексей Данилкин не в родстве с вами?

— Сын наш. Поехал в город, сказывал на день, на два. Неделя прошла, от него ни слуху, ни духу.

— Сын! Вот те раз! Всю неделю он у меня был. Вчера с ним разговаривал! К себе звал. Не пошёл, не захотел. Старики, говорил, дома ждут, заждались уже. Сейчас бы здесь был. Отпустил я его. Сильный он у вас, волевой. Сгинет ни за что. Пойдёт к большевикам, там таких не терпят. А у меня бы жив был! Да, вот, что: возьми мою гармонь и береги. Не до неё мне будет. Жаркие бои предстоят. Но я вернусь, я обязательно вернусь! Хлопцы! — громко крикнул атаман, — шашки наголо и вперёд! Только вперёд!

Как долго просидел Алексей под деревом он не знал. Поднялся с трудом. Ладонью правой руки несколько раз провёл по шершавому стволу сосны, повторяя вполголоса: — Ты, сосна, моё дерево, придай мне силы.

Христианин православного вероисповедания, Алексей не знал и не мог знать, что сосна, в самом деле, его дерево. Но, что-то же подсказало ему так обратиться к ней? Вероятно, всё-таки существует до сих пор неразгаданная обратная связь природы с человеком.

Алексей вышел со двора ненавистного ему дома, в котором он просидел под арестом несколько суток, и пошёл к красноармейцам, наводнившим город.

Комиссары Алексея встретили настороженно. Мало ли кто ходит нынче по деревням и селам, по большим и малым дорогам? Учинили жёсткий перекрёстный допрос. Кто он, откуда, кто родители, какое хозяйство, есть ли семья? Как и почему очутился здесь? Что его привело к ним и чего он хочет?

Алексей рассказал о своём селе, о зарождении партизанского движения, и что он, Алексей, приехал в город просить у местных партизан помощи в оружии, а степняки захватили его, отобрали коня и неделю держали под арестом. Комиссары поверили Алексею.