Я миновал было безучастно козу, как вдруг, словно молния пронизала меня! И коза, и её печальный голос показались мне знакомыми!
— Цыганка! — крикнул я и кинулся к козе.
Цыганка рванулась навстречу, верёвка резко дёрнулась, Цыганка взвилась, но устояла на задних ногах и громко закричала, о чём-то жалуясь мне.
Я упал перед ней на колени и крепко обнял её за шею, а она тёплой мордочкой уткнулась в мою грудь.
Мы плакали.
Тёрн
Намаявшись по чужим углам да по чужим дворам, в которых шагнуть да стукнуть лишний раз — упаси Бог, а уж стукнуть да грюкнуть — и подавно, наша большая семья наконец-то обрела собственный угол. Это был небольшой бревенчатый домик с низким потолком, с двумя окошками на улицу, да с двумя — во двор. Вход вовнутрь домика пролегал через тонкостенные холодные сени. Ближе к зиме их утеплили плотным плетнём и обмазали глиной, замешанной на соломе.
Вечерами семья собиралась за единственным столом, освещаемым керосиновой лампой. Чтобы фитиль лампы сильно не коптил, а ещё и с целью экономии керосина, его убавляли, отчего в комнате стоял полумрак.
В семье было трое взрослых да четверо детей. Взрослые — это наша бабушка Мария Васильевна да наши мамы. Дети — это я, мой малолетний родной брат Мишка; двоюродный брат — Толька, почти мой одногодок, и его родной брат Женька, старше нас лет на пять.
Мишка пока ещё спал в люльке, подвешенной посередине комнаты за кольцо, вделанное в потолок прежними хозяевами.
Отцы наши были на войне.
Война до городка, в котором мы жили, не дошла.
Случалось, что немцы прилетали бомбить железнодорожную станцию, однако линия фронта находилась за сотню вёрст.
Однажды совершенно неожиданно для нас, мы, мальчишки, шумно наблюдали, как высоко в небе два самолёта, конечно же один из них наш, а другой — немецкий, крутились, кувыркались, стреляли друг в друга, да так и ушли ни с чем за город.
Сразу же за нашим домиком начинался длинный огород и заканчивался у крутых обрывов оврага. Овраг был излюбленным местом многих наших игр.
По левую сторону от домика находился палисад с густыми зарослями тёрна — с крупными вкусными, созревающими к сентябрю синевато-чёрными плодами. Такого тёрна не было во всей округе. Созревающий, он привлекал внимание не только мальчишек с нашей улицы.
Напротив нас жила многодетная нищая семья. Нищета вынуждала совсем маленьких девочек-сестричек дичиться сторонних глаз, и они почти никогда и никуда не выходили со своего двора, а братья Борис и Витька бывали у нас с утра до вечера.
Наша бабушка Мария Васильевна, пострадавшая от произвола и преследования новой власти и сполна познавшая и беспокойство, и страх, и бедность, и своё бессилие перед её беспределом, тем не менее, не ожесточилась и всем мальчишкам, нашим друзьям-товарищам, прибегавшим к нам каждый день, находила нужное тёплое слово: если они, конечно, не озорничали. Наш двор притягивал мальчишек ещё и потому, что Женька был выдумщик на всякие игры.
К концу лета, когда тёрн едва начал созревать, мы стали замечать, что по ночам его кто-то обрывает.
— Борис! Кто же ещё! — решили в нашей семье. — С друзьями!
— Что же это вы нынче ночью тёрн у нас оборвали? — встретила Бориса такими словами Мария Васильевна, едва он утром ступил на порог нашего домика.
— Не я! Ей-богу, не я! — отнекивался Борис. И столько искренности было в его словах, что и впрямь можно было поверить в его невиновность.
— Ну, погодите вы у меня! Вот я вас! — грозила Мария Васильевна.
Ночные гости продолжали посещать палисад. И тогда Мария Васильевна решилась однажды сторожить всю ночь.
Об этом сразу стало известно нам, детям. Мы кинулись к своим матерям просить разрешения и нам вместе с бабушкой сторожить тёрн. Упрашивать долго не пришлось. Мы ликовали от радости. А самый маленький, Мишка, который в то время и говорить-то как следует ещё не умел, уцепился за подол бабушкиной юбки и ни в какую не хотел отстать от неё.
С наступлением сумерек постель под тёрном готовили на пятерых. Стелили шумно. Тащили какое-то старьё, чтобы постелить его прямо на землю. Тащили что-то вроде простыней, одеял и подушек. Мы сновали туда и сюда с таким азартом, что могли бы вынести из дома весь скарб.
А Мишка крутился на одном месте, сучил босыми ножками и повизгивал от охватившего его возбуждения.
Шестым с нами оказался соседский щенок Тузик!
Укладывались долго. Постепенно возбуждение улеглось, громкий говор перешёл на шёпот и, наконец, мы смолкли. Свежесть и тишина густой тёмной ночи Поволжья умиротворяли и убаюкивали нас. Изредка со стороны железнодорожной станции доносились паровозные гудки…
Утром больше всех досталось Тузику! Ну ладно, мы крепко спали! Но он-то должен был разбудить нас! Что ж Тузик-то проспал? Опять ночные гости приходили и, аккуратно обойдя нас, спящих, чтобы ненароком не задеть, не наступить, не разбудить, оборвали тёрн.
А Тузик, может быть, и не спал вовсе, но он же знал всех наших друзей — все свои!
То-то смеху было!
Впрочем, ни бабушка, ни наши мамы никогда никому на мальчишек не жаловались. Даже за этот тёрн.
Полуторка
Третий год идёт ожесточённая война советского народа с гитлеровской Германией. В небольшом поволжском городке дети, старики и женщины, и напряжённое ожидание завтрашнего дня. С фронта изредка приходят короткие, наспех написанные весточки. Егорка Савенков настолько отвык от своего отца, ушедшего воевать ещё на финскую войну, что даже забыл его лицо.
Левая сторона улицы, на которой живёт Егорка, домов через двадцать от своего начала резко отворачивает влево, как распахнутая пола демисезонного пальто, образуя широкий во все стороны пустырь. Местные жители его называют выгоном, хотя место это пастбищем не является. О тех, кто живёт на этой, левой, стороне, так и говорят: — Живёт на выгоне.
На том же выгоне, несколько поодаль от домов, параллельно прямой стороне улицы и проезжей части дороги, для которой автомашина — чрезвычайная редкость, когда-то был выстроен длинный деревянный барак. Сейчас в нём ютятся то ли беженцы, то ли эвакуированные.
С западного торца барака небольшая комнатка служит пунктом выдачи хлеба. Хлеб выдаётся строго по карточкам. Две женщины проворно справляются с этим. Одна ножницами быстро отрезает карточки, другая намётанным глазом и легкой рукой нарезает положенную порцию чёрного хлеба, взвешивает, иногда прикладывает довесок, и получившие хлеб, прижимая его к груди, как самый дорогой подарок, выходят наружу. Ни сутолоки, ни давки, ни скандала. Никто не лезет без очереди.
Женщина лет тридцати, которая управляется с карточками, родная тетка Егорки. Заслышав ребячий крик: — Хлеб везут! Хлеб везут! — она оставляет свою домашнюю работу и спешит к бараку. Впрочем, путь к нему недолог.
Мальчишки, завидев знакомый грузовик, с радостными криками, опережая друг друга, бегут следом в предвкушении, когда у барака грузовик остановится, тогда они смогут дотронуться до деревянных бортов его кузова, потёртой резины колёс, погладить ладонями, измазывая себя в грязь и пыль, ещё не остывший капот, вдыхая запах бензина.
Но самая большая, самая вожделенная цель их — уцепиться за задний борт отъезжающего грузовика и хоть немного, хоть ещё чуть-чуть прокатиться. Водитель о проделках детворы не подозревает.
Полуторка — так народ любовно зовёт грузовую автомашину, предназначенную для перевозки грузов не более полутора тонн, подкатывает к бараку, водитель, глушит двигатель, выходит из кабины, открывает правый борт кузова, и добровольные помощники выгружают хлеб.
Хлеб выгружен, водитель закрывает борт, отгоняет ребятишек и заводит мотор. Мальчишки себе на уме, наготове.
Недолго поурчав на месте, полуторка начинает медленно катиться вперёд, а трое-четверо мальчишек кидаются к автомашине и крепко цепляются за борт, повиснув на своих тощих руках.
