Городок этот долгое время был излюбленным местом проведения поволжскими купцами большой осенней ярмарки. Она пользовалась такой популярностью, что на неё съезжались не только из окрестных губерний, но и калмыки, чуваши, татары.

После гражданской войны, унесшей тысячи человеческих жизней, и с приходом новой власти ярмарки постепенно сошли на нет.

Тогда, в сороковые годы, мы жили на улице имени Декабристов. Я не понимал значения этого слова, но оно мне почему-то нравилось.

Улица широкая, какие в российских городах не редкость. Её разделяет дорога, по которой изредка проезжает грузовик. Ближе ко дворам улица зарастала травой. Здесь с наступлением весеннего тепла и до ненастных дней осени мы устраивали свои нехитрые, но шумные увлекательные игры.

Напротив нас, через дорогу, жила одинокая женщина. Её знали по всей округе — от мала до велика. Она была незлобива и никому не причиняла вреда. Но наступали периоды, когда её ум помрачался, и босая, растрёпанная, выбегала она на улицу и металась, стеная и плача, то протягивая худые длинные руки вверх, то прижимая их к груди. Она кого-то звала, кого-то искала, с кем-то говорила, кого-то проклинала. Она громко кричала: «Сталин! Сталин!» — и осыпала его грубой мужицкой бранью.

Мы прекращали игры и стайками жались к своим дворам, ожидая, когда «это» у неё пройдёт. Мы не трогали её, взрослые сочувствовали ей. На неё за Сталина не доносили. То ли доносчики к тому времени перевелись, то ли стукачам доносить уже не о чём было.

В самом деле, что с неё взять? И так всё взяли. Сперва мужа увели, осудили без права переписки, а это значит — расстрел! Потом сына взяли, сгинул где-то в мордовских лагерях. За что брали-то? Да так! План сверху был…

Как-то летней тёплой ночью мы почти всей семьёй легли спать в своём палисаде. К нам прибежал и улёгся с нами соседский щенок Тузик.

Наше возбуждение постепенно прошло, разговоры окончились, и наступила такая тишина, от которой на душе и легко, и тепло.

Со стороны железнодорожной станции до нас доносились короткие приглушённые паровозные гудки. Они особенные ночью. Они пробуждают какие-то неясные чувства, какую-то тревожную щемящую тоску и всё зовут, зовут куда-то.

Однажды я увязался следом за тёткой на железнодорожный вокзал. Она до фанатизма верила в возвращение своего мужа с войны. Каждое утро толковала виденные ею сны так, что именно сегодня Николай Иванович — муж её — непременно сегодня вернётся. И она снова и снова шла на вокзал…

Тогда-то я и видел, как возвращаются победители с войны, в донельзя переполненных вагонах.

Меня совершенно приворожили паровозы. С того дня я часто самостоятельно прибегал на вокзал. Мне нравилось наблюдать, как открывается семафор, гудит и выпускает клубы белого пара паровоз, как его большие колёса начинают медленно вращаться и как зелёные пассажирские вагоны вслед за паровозом отправляются куда-то далеко-далеко. С завистью глядел я вслед уходящему поезду.

Слева от вокзала находилось депо с поворотным кругом.

Вот это зрелище!

Паровоз осторожно вползает на поворотный круг, и… вот это да-а-а! Круг вздрагивает и начинает вращаться вокруг своей оси, а присмиревший на круге локомотив поблёскивает на солнце своими чёрными лакированными боками.

Тогда и мысль в голову не могла прийти, что где-то есть такой город, в котором есть такой завод, на котором делают эти самые паровозы, а уж то, что мне самому в этом городе доведётся жить всю мою оставшуюся жизнь, а на этом заводе доведётся непосредственно участвовать в производстве… поворотных кругов и — подавно…

Андрей осторожно открыл калитку, выглянул на улицу, нет ли где поблизости оккупантов, и, убедившись, что улица пуста, стремглав помчался на Молдаванскую, а там, на Весёлогоровскую — и прямо во двор к другу своему Павлику. Двор этот с небольшим флигельком находился несколько в стороне от людного места и был не особенно приметен.

— Привет! — выдохнул Андрей, едва вскочив во двор.

— Привет! — негромко ответил Павлик.

Шуметь в оккупированном городе не полагалось. И друзья, чтобы не привлечь внимание полицаев, объяснялись почти шёпотом.

— Готово? — оглянулся Андрей по сторонам.

— Готово!

— Пойдём?

— Пойдём.

Двор Павлика заканчивался у берега неширокой, но полноводной реки, густо поросшего кустарником, в зарослях которого друзья делали ходы и выходы, и даже соорудили зелёный грот, укрываясь в нём от жаркого солнца или внезапно налетевшего дождя.

В кустах была спрятана дощатая плоскодонная лодка. Лодку друзья сделали сами, её оставалось опробовать. Из-за того, что город оказался оккупированным, друзьям было не до лодки. Жизнь в городе замерла. Закрылись магазины, перестали ходить трамваи. Горожане лишний раз не выходили из своих дворов, от этого некогда шумные улицы заросли травой.

Друзья двором Павлика вышли к берегу реки, побежали, высоко поднимая ноги, и скрылись в кустарнике, откуда вскоре выволокли свою лодку. Подталкиваемая ими, она скользнула по илистому берегу и слегка закачалась на тихой водной глади.

Андрей собрался было войти в лодку, как вдруг за спиной услышал:

— Стой!

— Кто это? — обомлел Андрей, испуганно взглянув на Павлика.

— Итальяшка! — прошептал Павлик.

— Откуда он взялся?

— У соседей поселился. По-нашему, гад, понимает, — также шёпотом ответил Павлик.

— Что это? Лодка? Куда? — спросил итальяшка, внимательно рассматривая самодельное плавучее средство.

— Куда-куда? Никуда! — шмыгнув носом и опустив руки, глухо ответил Павлик.

— Никуда? — усмехнулся оккупант и карабином подтолкнул Павлика к лодке. — Давай-давай! — Андрей не заставил себя ждать. Как же это друга в беде оставить? Ни за что!

— Туда! — итальянец указал на нос лодки. Друзья подчинились и, съёжившись, сели рядышком.

Итальянец осторожно, с опаской, вошёл в лодку, сел на среднюю скамью, взмахнул самодельными вёслами и направил лодку на быстрину.

Мальчики затаили дыхание. Лодка ими ещё не была опробована, если вдруг что-то случится, тогда им несдобровать.

Лодка же уверенно держалась на воде и слушалась вёсел. Итальянец, казалось, забыл о мальчиках и то налегал на вёсла, то предоставлял лодке самой свободно двигаться по течению. Так они оказались у взорванного бетонного моста. Мосту этому стоять бы не одну сотню лет, да наши, временно оставляя город, все мосты за собой взорвали, и этот бетонный тоже. Итальянец долго и внимательно разглядывал искорёженный взрывом мост, покачал головой, не спеша развернул лодку и, находясь в каком-то раздумье, заработал вёслами.

— А что? — неожиданно обратился он к мальчикам, — Сталин карош?

Мальчики онемели! Лица их вытянулись, нервы напряглись, кончики пальцев, которыми они вцепились в скамью лодки, побелели. Кинуться бы на этого итальяшку, показать ему, кто такой Сталин! Сталин — вождь всех народов! Сталин в Москве! Сталин вам ещё покажет!

Мальчики задыхались от ненависти. А итальянец, посмеиваясь, наслаждался их беспомощностью.

— А Гитлер карош?

Мальчики не шевелились. А лодка, с трудом преодолевая течение, медленно продвигалась вверх по реке. Итальянец не сводил глаз с друзей.

— А Муссолини карош?

Мальчики уже ничего не слышали и не видели.

От нервного напряжения звенело в ушах, на глаза наворачивались слёзы. Время для них остановилось. Они не заметили, как итальянец повернул лодку к берегу и как она с шумом врезалась в песок. Резкий толчок вывел их из оцепенения. Они подняли головы и в упор смотрели на итальянца. А он вышел из лодки, повернулся к ним, наклонился к ним и негромко, но довольно отчётливо по слогам произнёс: — Все они ду-ра-ки!

Бабушкины дворы манят к себе уютом, покоем, умиротворением и вседозволенностью.