А Мюллер все еще медлил. И вдруг он выхватил из внутреннего кармана пистолет и трижды выстрелил прямо в грудь Рейнгольда Хуна. И еще не успел тот упасть, как убийца метнулся назад, к дому. Выступы каменных стен прикрыли его от короткой очереди, которой полоснул по нему старший пограничного наряда. В следующую секунду Мюллер был уже в подъезде.

Торопясь, он потерял в подвальном помещении свою кепку и кобуру от пистолета. Подобно кроту юркнул в в свежевырытую нору и на четвереньках, ударяясь головой о низкий неровный потолок траншеи, пополз к своим...

Зачем понадобилось это подлое убийство? Какую цель преследовали его организаторы?

Раскроем страницы одной из западноберлинских газет и посмотрим, как она информировала своих читателей об очередной провокации на границе. На самом заметном месте фотография: Рейнгольд Хун лежит за пограничными заграждениями — снимок сделан с той стороны. Удивительно предусмотрительным оказался репортер этой газеты, он ни на минуту не опоздал щелкнуть затвором фотоаппарата. Хун неподвижен, всем своим телом он прижался к земле, обагренной его кровью. Рядом с ним — автомат, из которого он так и не успел выстрелить. А под снимком жирным, бьющим в глаза шрифтом, как говорится, черным по белому напечатано:

Читать эти слова страшно: сочинить их мог только матерый фашист.

Версия о том, что пограничника Хуна убил его же товарищ, прожила всего лишь двадцать четыре часа. Да организаторы провокации, видимо, на большее и не рассчитывали — слишком много вещественных доказательств осталось в руках Германской Демократической Республики. Те следы, которые еще можно было как-то замести, провокаторы замели. Убийца Мюллер был срочно «эвакуирован в Западную Германию. «Прихватил» его американский самолет...

Чем больше знакомишься с жизнью границы в Берлине, тем яснее становится, что силы реванша и агрессии, по которым был нанесен сокрушительный удар в августе тысяча девятьсот шестьдесят первого года, не хотят мириться со своим поражением. Они идут на все, лишь бы обострить обстановку, накалить напряженность.

Станция городской железной дороги на Волланкштрассе. Неширокий, покрытый асфальтом перрон, скамейки для пассажиров, навесы от дождя. Последняя остановка перед въездом на территорию Западного Берлина. По перрону прохаживаются двое полицейских: охраняют порядок.

Вот так дежурили они и в тот день, когда один из них вдруг заметил на перроне неглубокую вмятину. Происхождение ее было непонятно: машины по перрону не ходят, у пригородных пассажиров никаких тяжелых грузов нет.

Полицейские переглянулись: станция-то пограничная.

— У вас есть хорошая пословица, — говорит мне старший лейтенант Майер. — Плясать от печки. Мы тогда, образно говоря, плясали от этой вмятины.

Он не без удовольствия вспоминает, как пограничникам удалось здесь своевременно раскрыть хитрый и опасный подкоп. Старший лейтенант тоже участвовал в поисках и сейчас вызвался проводить нас в подземелье.

— Товарищ Танц, — обращается он к командиру взвода, охраняющего границу в районе станции, — пойдемте...

Младший лейтенант Танц берет автомат и фонарь, то же делают по его приказанию двое солдат, и вскоре наша небольшая группа оставляет караульное помещение. Направляемся тесным коридорчиком между мостом и стеной жилого дома. Железнодорожная насыпь прикрыта заграждением из колючей проволоки. Место здесь опасное, дорога все время под наблюдением часовых. Долго ли вышколенному лазутчику спрыгнуть с поезда и юркнуть в любую подворотню.

В самом конце платформы спускаемся с насыпи. Выложенный красным кирпичом тоннель ведет под железнодорожное полотно. Младший лейтенант Танц включает фонарь. Узкие лестничные переходы, и мы оказываемся в большом складском помещении со сводчатым потолком. Такие помещения следуют одно за другим вдоль всей платформы, их два или три десятка. По правую руку — тонкая стенка, выложенная в один кирпич. За стенкой Западный Берлин.

Освещая путь, Танц и Майер пробираются впереди.

Солдаты, взяв на изготовку оружие, пристально вглядываются в каждый закуток: мало ли что, ведь те, кто делал подкоп, сначала проникли в эти помещения. Тянет подвальной сыростью, гулко стучат о цементный пол сапоги. Зашуршала и скрылась в норе вспугнутая мышь. Кто-то носком сапога задел кусок кирпича, и он с грохотом откатился в сторону. Необыкновенная, неземная тишина многократно усиливает каждый звук. Но вот шаги стали мягче, глуше. Пучок света упал на кучу песка. Старший лейтенант Майер остановился.

— Первая попытка, — пояснил он, указывая на взломанный в углу бетонный настил. — Грунт здесь оказался им не по зубам, слишком твердый. При второй попытке тоже не смогли углубиться больше, чем на три метра.

Следы третьей, последней попытки мы увидели, миновав около десятка помещений. Здесь очень много песку: двуногие кроты вынули несколько кубических метров грунта. Сначала они прошли вертикальный колодец — от этого-то и осел перрон, — затем стали рыть по горизонту. И тут вышла осечка. Выставленные ими наблюдатели заметили тревогу на перроне и догадались, в чем дело. Надо было спешно ретироваться.

Пограничники пробились сюда, взламывая кирпичные простенки. Они нашли здесь лишь остатки харчей да брошенные впопыхах сигареты и спички. Неподалеку от станции на улице высоким штабелем лежали привезенные для тоннеля крепежные доски и балки; тут же взад-вперед расхаживал западноберлинский таможенник. Вероятно, ему нелегко было делать вид, что случившееся его не касается.

— Мы провели в тоннеле специальную пресс-конференцию, — сообщает Майер. — Пригласили и журналистов из Западного Берлина. Им полезно было посмотреть на все это. Собственными глазами...

Над нами загудели каменные, покрытые плесенью своды, мелкой дрожью задрожали стены. Поезд! Он остановился не более чем на минуту. Там, наверху, сходили и садились пассажиры, не подозревая, что под перроном, в этом мрачном подземелье дежурят пограничники. У них и здесь много забот, и оттого что люди они беспокойные, мужественные, зоркие, с поездами ничего не случается, как не случилось тогда, в марте тысяча девятьсот шестьдесят второго года...

На город быстро опускался осенний вечер. Зажглись фонари, и последние листья, срываясь с веток, как сказочные желтые мотыльки кружились в их ярком свете. Все меньше встречалось на улицах машин и прохожих. И теперь заметнее были пограничные наряды — они оставались на своих постах, зная, что здесь, в этом городе, ночь будет не легче дня.

Совсем немного времени потребовалось «Волге», чтобы из Берлина добраться до Эльбы. Стрелка спидометра будто прилипла к цифре «100». Справа, вдоль обочины дороги, с такой же скоростью уносились назад деревья, а слева, рассекая встречный ветер, мелькали «фольксвагены» — маленькие четырехместные машины, каких здесь много. Еще издали, по номерам можно определить западногерманские: три буквы и столько же цифр. Последние встречались часто. Перебравшись через Эльбу и уплатив за пользование дорогой, их владельцы устремлялись к Берлину. Господа выжимали из моторов все их лошадиные силы — видно там, в западном секторе этого города, этих господ ожидали срочные дела...

Эльба приближалась с каждым километром. Поля и перелески, временами так напоминающие наше Подмосковье, молоденькие тонкостволые березки на лесных опушках, курчавые дубки по лощинам — смотришь на них и забываешь, где ты... Горизонт чист и прозрачен. Столько простора, тишины и покоя в этой осенней немецкой степи, что невольно залюбуешься ею. А тут еще водитель, угадав твои мысли, переключает приемник на московскую волну, и вот уже льются знакомые мелодии, щемящей и одновременно какой-то необъяснимо сладкой болью отдаваясь в душе. Звенит родная песня, словно вместе с нами спешит к Эльбе. А тогда, в сорок пятом, по этой дороге мчались иные машины, и совсем иная мелодия звучала над полями, прикрытыми пеленой едкого порохового дыма. Далеко от Волги до Эльбы, но дойти сюда надо было. Надо было добить змею, уползавшую в свое логово. Не сделай мы этого, опять маршировали бы здесь фашистские молодчики, — и не миром, не тишиной и покоем дышала бы эта привольно раскинувшаяся степь...