Прошлой осенью мне снова довелось побывать в селах, расположенных на берегу Западного Буга. Вместе с уже знакомыми офицерами-пограничниками мы объехали одну за другой развалины тех пограничных застав, которые в ночь с 21 на 22 июня 1941 года первыми приняли на себя неожиданный удар гитлеровского вторжения. Мы хотели точно выяснить, в каких именно местах надо воздвигнуть памятные обелиски в честь первых храбрых Великой Отечественной войны.

В густом сосновом лесу, поблизости от пограничного волынского села, на обочине узкой песчаной дороги мы увидели две могилы, и шофер сразу затормозил машину.

У изголовья могильного бугорка, покрытого жухлой травой и увядшей хвоей, возвышался красный деревянный постаментик. На кусочке жести было выведено белой краской:

Рядом, шагах в пяти, находилась могила размером поменьше, очень похожая на детскую. Шофер нагнулся и поднял палку с прибитой к ней фанеркой.

На дощечке было нацарапано:

И все.

Никаких других подробностей.

Не будь на деревянном обелиске алой металлической звездочки, мы бы проехали дальше. Мало ли разбросано безымянных могил не только на глухих сельских кладбищах, но и на полях и в перелесках западных областей Украины?!

Однако то, что человек, называвшийся при жизни Терентием Матвеевичем, был похоронен вблизи развалин сметенной войной пограничной заставы, причем под эмблемой Вооруженных Сил нашей державы, вызвало большое желание узнать, кто он и этот верный друг, что покоится рядом.

После долгих расспросов удалось разыскать в одном из соседних сел плотника Каминского. Пожилой, степенный волынянин, некогда служивший у Буденного, Яков Каминский, начиная с лета тысяча девятьсот сорокового года, работал на строительстве расположенной по соседству пограничной заставы. Он-то и рассказал, что Терентием Матвеевичем сельские хлопцы и девушки звали голубоглазого пограничника-сибиряка, инструктора служебных собак. У него была типичная русская фамилия — не то Сидоров, не то Федоров, а быть может, Данилов, — так, к сожалению, и не запечатлевшаяся в памяти местных жителей. Не запомнили фамилии еще и потому, что с первых дней появления на Волыни лучшего собаковода комендатуры, никто его из гражданских иначе как по имени-отчеству не величал. И звания его не сохранили в памяти тоже. Да и зачем местному населению знать звание чекиста, живущего замкнутой жизнью пограничного гарнизона? Пограничная служба — строгая, секретная. Тем не менее плотник Яков Каминский хорошо запомнил, что Терентий Матвеевич часто бывал по служебным делам в штабе отряда и даже во Львове, где в те годы находилось Управление пограничных войск Украины.

Однажды, вернувшись из Львова, Терентий Матвеевич привез с собой потешного щенка, который очень слабо передвигался на раскоряченных больших лапах. Именно лапы его, мохнатые, явно не соответствовавшие росту, подсказали Терентию Матвеевичу, что жалобно скулящий в одной из подворотен ночного Львова черный щенок не простая дворняга и со временем может стать вполне подходящей служебной собакой.

— Зову я его: «Цуц, цуц, сюда иди», а оно бедное, еще ходить не способно, — рассказывал Терентий Матвеевич. — Дай, думаю, спасу щенка от погибели. Может, попозже и порода прорежется!..

Так и случилось.

Чем больше мужал черный, с угольными глазами, на первый взгляд очень добрый щенок, тем уверенней становилась его походка, и все быстрее превращался он в солидную карпатскую овчарку из того собачьего племени, представители которого с большим успехом охраняют от волков и других хищников целые овечьи отары на зеленых карпатских верховинах.

Прозвали щенка на заставе Другом. Полюбили его все здорово, тем более, что оснований для любви и взаимной симпатии было вдоволь.

Он повсюду совал свой заснеженный, точно припудренный нос и лихо носился по двору. Подтаскивал в сени дрова из сарая, видимо желая помочь дневальным, а однажды выложил у порога заставы пять пустых консервных банок и старый, выбракованный сапог, должно быть, прикинув своим собачьим умом, что выбрасывать такое богатство в мусорный ящик весьма расточительно.

А когда Друг подрос и стал добродушной с виду, но вместе с тем грозной собакой размером с теленка, Терентий Матвеевич, обучив к тому времени своего любимца, стал ходить с ним на границу.

На пути от границы к селу и застиг Терентия Матвеевича шквальный огонь гитлеровской артиллерии на рассвете 22 июня 1941 года.

Багровые отсветы орудийных залпов, гремевших в Забужье, полыхали на кронах сосен. Весь лес дрожал от близкой артиллерийской канонады.

Увидев ракеты, что пошли в небо с границы и со двора обстреливаемой заставы, Терентий Матвеевич разулся и босиком ринулся вместе с Другом по направлению к селу, туда, где занимали круговую оборону его боевые соратники.

Бежать с самого дальнего стыка пограничного участка было далековато. Уже на опушке сосняка увидел Терентий Матвеевич первых гитлеровцев, перебегающих от Буга к лесу. Были они в касках, с засученными рукавами и держали в руках перед собою черные автоматы.

Терентий Матвеевич скосил из автомата на ходу двух захватчиков и, преследуемый огнем остальных, скрылся в лесу.

Но пробиться к осажденной заставе сквозь кольцо окруживших ее гитлеровцев Терентию Матвеевичу было невозможно.

Ведя поиск противника в сосновому лесу, он навсегда пришил к земле еще пятерых гитлеровцев. Их трупы обнаружили крестьяне несколько позже, когда фронт передвинулся восточнее. У двух из убитых было порвано обмундирование, а на шеях виднелись следы собачьих клыков.

Не желая покидать участок, зная святое правило, что чекисты границу без приказа оставить не имеют права, долго кружил Терентий Матвеевич со своим Другом около заставы, пока не пал смертью храбрых в неравном бою.

Крестьяне обнаружили мертвое тело Терентия Матвеевича на обочине глухой лесной дороги. Он лежал уткнувшись холодным лицом в хвою под молоденькой сосенкой, сжимая в руке свой автомат.

Возможно, еще долгое время пролежал бы он так, если бы всю ночь с 22 на 23 июня не доносился оттуда, из леса, полный отчаяния надрывный собачий вой.

Это верный Друг горевал над телом своего убитого хозяина.

Вся его верная собачья любовь, одна из самых крепких и постоянных на свете, была выражена в тоскливом вое, разносившемся над сосновым лесом.

— Целых восемь суток, — рассказывает плотник Каминский, — не подпускал Друг никого из окрестных колхозников к бездыханному телу своего воспитателя.

А ночью, когда лес пустел и полная луна всходила над Западным Бугом, освещая безрадостным, неживым светом поля вчерашних боев и пепелища разрушенных застав, опять доносился из леса слабеющий с каждым часом, но по-прежнему тоскливый протяжный вой Друга. Он достигал окраин соседнего села, будил сельских собак, и вся округа оглашалась собачьим воем, тревожа и без того напуганных войной волынян.