Действительно, последнее нарушение границы было здесь много лет назад, еще до того, как я сам, в ту пору лейтенант, прибыл служить на «двадцатку». И я тоже не видал в глаза живого нарушителя, если не считать крестьянина, который зимой сбился в темноте и оказался на нашей стороне протоки.

Я вспомнил этого крестьянина. Он батрачил на хуторе. Этот хутор можно было рассмотреть с нашей вышки даже без стереотрубы. Красные черепичные крыши ярко выделялись среди зелени.

Когда крестьянина привели на заставу, я не сомневался в том, что нарушение границы было непреднамеренным. Несколько лет я знал этого человека, видел его не раз и догадывался, как он живет.

Ранним утром он выходил из своего крохотного домика, обшитого фанерой, толем и кусками ржавого железа. Волоча ноги, шел на скотный двор и до позднего вечера работал там. Однажды я подсчитал, сколько он работает: вышло что-то около семнадцати часов.

Хутор принадлежал богатому хозяину Юхо Юханссену. И о нем я тоже знал кое-что. Немолодой уже человек, он до сих пор хранил память о своем прошлом и не стеснялся в воскресные дни надевать полувоенную форму, какую двадцать с лишним лет назад носили местные фашисты. В лаковых сапогах, в круглой фуражке с длинным, низко опущенным козырьком, он медленно прохаживался по тропинке вдоль протоки, изредка посматривая в нашу сторону: видят его или нет? Мы видели...

В солнечные дни из окон его двухэтажного особняка вдруг вырывался ослепительный луч. Я был на вышке, когда луч ударил мне в глаза и я отвернулся от нестерпимо яркого света, не поняв сразу, что происходит. Оказывается, это сын Юханссена, великовозрастный балбес, развлекался тем, что ослеплял наших пограничников солнечным «зайчиком». Это было его любимым занятием. Он мог часами торчать в окошке с зеркалом. И мы ничего не могли поделать... Самое разумное в таких случаях — не обращать внимания, но у сынка Юханссена был не только поганый, но и упорный характер.

Но это не самое главное! Мы знали кое-что еще об этом семействе. Как-то на рассвете наряд сообщил, что с той стороны послышался дикий женский крик, а потом пограничники увидели обоих Юханссенов — папашу и сынка: они тащили к сараю полуобнаженную женщину, и даже в рассветных сумерках было видно, как она избита. Днем женщина вышла из сарая и, шатаясь, побрела к лесу. И снова мы не могли ничего поделать...

Все это я вспомнил, когда разговаривал с новичками. Аверин сидел со скучающим видом, и мне казалось, что он просто не верит моему рассказу. Наконец, он поднял руку:

— Если я вас правильно понял, товарищ капитан, — равнодушно произнес он, — главная наша задача — не обращать внимания на солнечные «зайчики».

— Вот что, товарищ Аверин, — тихо, едва сдерживая злость, сказал я. — Здесь не клуб юных весельчаков, а государственная граница СССР. И если вы этого пока не поняли, тем труднее вам будет служить здесь.

А через несколько дней лейтенант Потехин доложил мне о новом проступке Аверина. Он обходил участок, когда услышал, что в протоке кто-то плещется. Сначала лейтенант подумал, что это солдаты поставили жерлицу, и приманку схватила большая щука. Но потом увидел брошенную на берегу одежду солдата и понял все. Аверин вышел из камышей в чем мама родила и весело сказал:

— Вода теплая, товарищ лейтенант. Искупайтесь — большое удовольствие получите!

— Ну, вам предстоит еще немало удовольствия, — в тон ему ответил Потехин.

Аверина наказали строго. На комсомольском собрании он еще хорохорился и все пытался доказать, что в общем-то ничего страшного не произошло, граница у нас тихая, и пока он купался, никто ее не нарушал. Так что, зачем волноваться в таком случае?

— А вы знаете, — спросил я Аверина, — что в сорок восьмом году три иностранных агента, прежде чем перейти нашу границу, месяц жили на ферме Юханссена? Он с удовольствием принял их, — это они сами рассказывали на допросе.

— Так это ж когда было! — усмехнулся Аверин.

— Вы думаете, что Юханссен с тех пор переменил свое отношение к нам и больше не принимает гостей?

— Об этом надо спросить самого Юханссена.

Я видел, что Аверин многого не понимает. Не понимает, что там, за линией границы, действительно начинается чуждый мир. И хотя внешне Аверин вроде бы исправился, мое беспокойство не утихало.

Так прошло несколько месяцев.

В одну из зимних ночей застава была поднята по тревоге. Я сам повел группу пограничников: мы нырнули в глухую черную ночь, как ныряют в глубокий омут. Сзади меня шел Аверин, я улавливал его дыхание. Еще там, на заставе, когда наша группа выстроилась, я успел заметить, как блестят у Аверина глаза: это была первая тревога за все время, что он был здесь.

В эту ночь границу перешли лоси — четыре лося, как мы выяснили. Наблюдатель на вышке заметил тени, движущиеся но снегу в неверном лунном свете. Должно быть, что-то испугало зверей. Два рванулись обратно, а два ушли на остров посередине залива и, поднявшись по камням, скрылись где-то в середине его, в голом осиннике.

Мы вернулись на заставу только под утро, и первое, что сказал Аверин, было:

— Зоркие часовые наших рубежей обнаружили четырех парнокопытных, нарушивших границу с явно враждебными целями. Что же касается ночного марш-броска, то подобные мероприятия укрепляют здоровье и способствуют пищеварению. Поэтому, ребята, айда рубать.

Он не знал, что через открытую дверь дежурки я слышал все это от слова до слова. И мое беспокойство вернулось.

Днем вместе с Авериным я пошел на остров. Мне просто хотелось поговорить с этим парнем не спеша и так, чтобы никто не мог помешать нам, а заодно поглядеть на ночных гостей. Но разговора с Авериным не получилось. Он отвечал односложно, видимо, недовольный тем, что я приказал ему идти со мной и он не успел выспаться как следует.

Мы вышли к острову и сняли лыжи. Гранитные валуны выступали из-под снега, и там, где прошли лоси, виднелись четкие следы.

— Только тихо, — сказал я. — Не надо их пугать. Вот они.

Сквозь редкий кустарник виднелись два бурых пятна. Казалось, это были гранитные глыбы, вроде тех, по которым мы только что карабкались. Аверин замер.

— Вот они какие! — сказал он. — Я их только в зоопарке видел. Посмотрим, что они будут делать?

Мы смотрели на лосей, а они — на нас. Я заметил, что один лось был совсем молодой, второгодок, а другой — самка.

— Пошли, — сказал я Аверину. — Пусть привыкают.

Неожиданно для меня Аверин оживился. Весь обратный путь он только и расспрашивал меня о животных, и очень удивился, узнав, что здесь водится рысь, что по весенним ночам возле заставы токуют глухари, а к зиме самцы-лоси роняют рога. Такие рога были у меня дома, и я пригласил Аверина к себе — поглядеть. Он даже крякнул, подняв их: рога весили килограммов двадцать, не меньше. Все это было ему в диковинку.

— Ничего не поделаешь, — говорил он, когда мы пили чай. Я житель городской. Самый страшный зверь, которого я встречал, — бульдог у наших соседей.

Я обещал ему, что весной обязательно пойдем посмотреть на тетеревиный ток. Ну и рыбалка у нас отменная. В той протоке, где он однажды купался, берут леща килограмма на два.

— В томате? — спросил Аверин.

— Нет, уже жаренные на сливочном масле, — отшутился я.

С этого дня Аверин в чем-то неуловимо переменился. Если раньше его в общем-то ничего не интересовало, кроме спортивных передач по радио, то теперь, возвращаясь из наряда, он обязательно сворачивал на лодке к острову. Мне рассказывали, что он поднимался на валуны и долго сидел, разглядывая лосей, будто любовался ими. В нашей стенгазете появилась карикатура: Аверин в форме, с бичом в руке и пастушеской свирелью, а рядом с ним мирно пощипывает травку лосиная семья. Подпись гласила: «Мечта, мечта...» Аверин был изображен похоже, и я смеялся, разглядывая карикатуру, когда сзади раздался его голос:

— А по-моему, не смешно, товарищ капитан. Я и в самом деле думаю приручить их.

Я обернулся. У Аверина было серьезное лицо, он не шутил.