О: Как и не проклясть, если не сдержу слова.

В: Это не всё. Мне желательно получить от вас скреплённую подписью присягу, удостоверяющую то, о чём вы клялись при самом начале: что, будучи в здравом уме — не в видениях, не в духовных беседах, — вы с Его Милостью после мая первого числа не виделись, не говорили, сношений с ним не имели и никаких вестей о нём через третьих лиц не получали. Вам надлежит засвидетельствовать лишь одно: что с ним сталось, вам неизвестно.

О: Изволь, я подпишу.

В: Что это вы, сударыня, разулыбались?

О: О безделице хлопочешь, а главного видеть не желаешь.

В: Я желаю увидеть тебя в тюрьме. И увижу, если по твоей вине хоть что-нибудь выйдет на свет.

О: Я стараюсь о том, чтобы вывести к свету всё и вся.

В: Последний раз предупреждаю. Если когда-нибудь обнаружится, что вы мне налгали, вас постигнет то самое, что вы сулите заёмщикам, не заплатившим долг милосердия. На вас падёт весь праведный гнев родных Его Милости, а равно и мой, и будет ваша участь такой страшной, чтобы другим неповадно.

О: И поделом.

(Засим прочитан был свидетельнице вышесказанный присяжный лист, каковой она скрепила собственноручной подписью, что надлежащим порядком было засвидетельствовано.)

В: Добро. Теперь можете идти. Сегодня мне вас больше не надобно. Но не воображайте себя свободной. Если мне нужно будет сделать новые вопросы, извольте явиться по первому зову.

Ребекка встаёт. Сидящий в конце стола Джон Тюдор медленно поднимает глаза на своего господина, но хоть смотрит он на господина, взгляд у него человеческий. Дело приняло неожиданный оборот, тут какая-то странность.

Ребекка собирается идти, но Аскью останавливает её:

— Напоследок я имею ещё одно препоручение, данное вопреки моим советам. Моя бы воля, не миновать тебе плетей за все твои дерзости. — Он выдерживает паузу. — Мне велено в уважение твоей беременности передать тебе это.

Порывшись в кармане камзола, он достаёт гинею и рывком посылает золотую монетку через стол.

— Не нужна она мне.

— Бери. Так приказано.

— Не возьму.

— Это всё твоя нынешняя гордыня и ничего другого.

— Нет.

— Сказано, бери. Больше уговаривать не стану.

Ребекка поглядывает на монету и качает головой.

— Ну так я предложу тебе то, от чего ты точно не откажешься. Пророчество.

Взгляды стряпчего и женщины встретились.

— Болтаться тебе когда-нибудь на виселице.

Ребекка не отводит глаз.

— И у меня есть для тебя такое, в чём ты имеешь нужду. Любви тебе, мистер Аскью.

Она выходит. Аскью принимается собирать бумаги. Чуть погодя он протягивает руку к отвергнутой гинее и яростно зыркает на Джона Тюдора, точно собирается отыграться на нём. Но почтенный канцелярист малый не дурак: он склонился над столом.

Манчестер, октября 10-го дня

Милостивый государь Ваше Сиятельство.

Ваше Сиятельство, без сомнения, найдёт вышесказанное в большей части своей не заслуживающим вероятия, однако ж осмелюсь доложить, что по моему разумению рассказ сей не есть сплетение мудрёных и немудрящих вымыслов, ни басня, какую могла бы изобрести обыкновенная мошенница для спасения своей шкуры; ибо, когда бы она подлинно имела в себе столько хитрости, то именно из опасений за свою злосчастную шкуру верно измыслила бы что-нибудь получше этой несусветной истории. Словом сказать, в рассуждении упомянутой Ли мы можем вслед за древним отцом церкви повторить: «Credo quia absurdum»[165] — если и верить, то наипаче потому, что верить невозможно. Многое говорит за то, что Его Милость со своим слугою употребил её доверенность в худую сторону и злоупотребление сие умножило и укрепило ту негодную досаду, которую вселила ей жизнь в борделе. Я убеждён, что в совершенном смысле слова она почти не лжёт, понеже представляет нам эти события, их природу и толк такими, какими они ей вообразились; non obstante я также убеждён, что самое существо событий её показания изображают превратно.

Тут должен я довести В.Сиятельству те обстоятельства её припадка, каковые из записей не ясны. Припадок не показался мне злоумышленно подготовленным, ни также в чём другом сходствующим с тем, что, по её рассказам, природно пустосвятам-сектантам её разбора. Много больше подозрений подавала её повадка после того, как она пришла в память, каковую перемену не знаю, к чему причесть. Она как бы вновь обнаружила свойство, которое оставалось до той поры потаённым: ту обычную шлюхам наглость, что увидал я в бывшей её хозяйке Клейборн. В записях сказано, что Ли улыбалась, однако записи не передают плохо скрытого презрения, которым отозвалась она на мой вопрос, не стыдно ли ей увиденного. Но даже и такое несносное и явное презрение не отдавало притворством либо лукавством, показывающим, что она имеет в предмете меня провести. Мне скорее представляется, что припадок подстегнул беспокойную её гордыню либо сделал то, что она забыла стараться, чтобы её манеры не выдавали неуважения к производимому мною расследованию.

Что принадлежит до её вероучения, то Вы, В.Сиятельство, сами убедитесь, что связности и здравомыслия в нём мало, а чаще нету вовсе, и, может статься, причтете мне в вину, что я не стал крепче припирать её вопросами в обличение явных несуразностей и неразумия её веры. Молю В.Сиятельство поверить: такого пошиба людей этим способом не обезоружить, они от этого лишь пуще прилепляются к своей отщепенческой вере, покуда не закоснеют в ней безнадёжно. Такие, как она, неучёные женщины мне хорошо знакомы: они скорее взойдут на костёр, нежели чем прислушаются к чужим резонам или отступятся от своих мнений; эти станут упорствовать до самого смертного часа, будучи безнадёжно opiniatre[166], и хоть видом они женщины, хоть суждения их суть несмысленные, однако суждениям сим они столько же привержены и столько же за них ополчаются, сколько мужчина, радеющий о предметах не в пример более достойных. Они подобны людям, что очаровываются старинным преданием и, будучи неспособными разрушить сии чары, делаются их бездумными рабами. Уверить же их в неистинности предания никоим образом невозможно. Впрочем, как, должно быть, догадывается В.Сиятельство, Ли изъявляет сугубое упорство оттого, что rota fortunae[167] вознесло её много выше уготованного ей состояния, хоть она и была приведена к этому бесстыдством и пороком. Ей не было доведено общее женскому полу понятие о мудром Божием устроении, по которому женщине назначено не более как состоять в помощниках у мужчины, притом единственно в делах домашних.

Одним словом, могу уверить В.Сиятельство, что заставить её отступиться от нового образа мысли было бы делом отнюдь не простым. Вообще же, выключая упомянутый случай, манера её при ответах показывала меньше дерзости и споролюбия, нежели чем можно вывести из записей, до того, что порою представлялось, будто она и сама не рада отвечать так вольно, однако принуждена к тому своею верою. Достоинство, по моему суждению, малозначащее и не перевесит всего прочего, как единственный грош не перевесит несчётного убытка. В целом же она настаивала на правоте своей с таким упрямством, какое В.Сиятельства покорный слуга редко в ком встречал, что видно из её рассуждений о потаённых свойствах и нраве Его Милости, каковые рассуждения (кому как не В.Сиятельству известно) со всею очевидностью противоречат достоверным о нём сведениям. То же можно отнести и к её упованиям в рассуждении её ублюдка.

Всё это если не прямое святотатство, то, без сомнения, граничит с оным. Однако она почитает сие не лишённым вероятия (хотя и не поставляет, в отличие от заведомо помешанных, за совершенную истину). Вы, В.Сиятельство, можете посчитать, что такие её притязания никак нельзя оставить безнаказанными, ибо легко увидеть в них гнусное оскорбление чистым правилам веры нашей. И всё же я убеждён, что само время не замедлит выставить её изрядным примером преступного безрассудства и произвести над ней такое наказание, какое её самомнение едва ли перенесёт; притом смею полагать, что Вы, В.Сиятельство, по здравом размышлении согласитесь со мною в том, что давать огласку столь неблагочестивым суждениям было бы неразумно. Как известно, такого рода вздорные лжепророчества быстро подхватываются праздной и легковерной чернью. Стоит ли будить лихо, когда спит тихо? Мне нет нужды представлять В.Сиятельству, что может воспоследовать, если это лихо пробудится и пойдёт гулять по градам и весям. Этакие особы страшны не когда они суть простые еретички, подлое отребье человечества, puellae cloacarum[168], но как скоро украсятся мишурным благочестием.