Но посетители не уходят: ну можно ли, пристало ли им в таких делах слушать женщину? Их взгляды обращены на Ребекку. На них смотрит лицо, исполненное врождённого смирения, но сейчас к этому смирению примешивается что-то ещё: некая достигнутая ясность мыслей и чувств, рассудительность, чуть ли не способность судить об их поступках. Скептик или атеист заподозрил бы, что она презирает этих людей, что ей неприятно видеть, какими ограниченными сделали их вера и сознание мужского превосходства. Но это мнение было бы ошибочно: она вовсе не презирала их, она их жалела, а что касается веры, то любые сомнения относительно её основ были Ребекке чужды.

Мистер Аскью, который до этой минуты не особенно следил за этой сценой, теперь глядит на Ребекку во все глаза. Наконец Уордли выводит всех из затруднения:

— Любви тебе, сестра. Да почиет на тебе дух Христов.

Ребекка ловит всё ещё не остывший взгляд отца.

— Любви тебе, брат.

Она берёт отца за руку и подносит её к губам. В этом жесте чувствуется потаённый намёк на какие-то события прошлого, когда ей случалось укрощать его вспыльчивый нрав. Но тучи на лице плотника не расходятся, он присматривается к её смутной улыбке, заглядывает в её спокойные глаза, точно надеется найти там простой ответ на вопрос, почему она его понимает, а он её нет. Как будто, дожив до этих лет, он впервые мельком увидел то, чему прежде не придавал никакого значения: нежность, ласку, последний отзвук её былой жизни. Поди разберись в этих тонкостях, которые так далеки от привычных деревянных балок и суждений о добре и зле, по плотницкому прямилу размеченных.

Совсем иначе прощается она с мужем. Повернувшись к нему, она берёт его за руки, но не целует их. Не целует и лицо. Вместо этого они обмениваются взглядом людей чуть ли не малознакомых, даром что стоят они не размыкая рук.

— Расскажи им правду, жена.

— Хорошо.

Вот и всё. Посетители уходят, чиновник за ними. Оставшийся вдвоём с Ребеккой мистер Аскью продолжает за ней наблюдать. Ребекка поглядывает на него не без смущения и смиренно опускает глаза. Стряпчий ещё несколько мгновений не отрывает от неё пристального взгляда и вдруг без единого слова удаляется. Как только дверь за ним закрывается, в замке поворачивается ключ. Шаги за дверью смолкают. Ребекка подходит к кровати и опускается на колени. Глаза её открыты, губы не шевелятся. Поднявшись с колен, она ложится на кровать, руки ощупывают всё ещё едва-едва округлившийся живот. Ребекка вытягивает шею и старается его разглядеть, потом откидывает голову и, устремив взгляд в потолок, улыбается, уже не таясь.

Странная у неё улыбка — странная своим простодушием. Ни тени самолюбования или гордости за то, что всё у неё сошло так гладко, никакой насмешки над неестественной скованностью трёх своих братьев во Христе. Эта улыбка говорит, скорее, о какой-то глубокой уверенности, причём не приобретённой своими стараниями, а ниспосланной Ребекке помимо её воли. Ребекка и её супруг, кроме общих религиозных убеждений, обладают ещё одной общей чертой: жена, как и муж, имеет довольно расплывчатое представление о том, что мы сегодня называем личностью, и свойствах, которыми она наделена. А улыбается она потому, что благодать Христова только что даровала ей первое в её жизни пророчество: у неё будет девочка. Мы, люди нынешнего столетия, рассудили бы об этом по-другому: просто она только что сообразила, кого же ей хочется. Но тем самым мы бы совершенно не правильно истолковали образ чувств Ребекки. Человек, довольный собственным умозаключением, упивающийся простым личным открытием, так не улыбается. Так может улыбаться лишь женщина, услышавшая благовестие — сама ставшая его скрижалью. 

данные под присягою октября 14 числа, в десятый год правления Государя нашего Георга Второго, милостью Божией короля Великой Британии, Англии и прочая.

Я прозываюсь Джеймс Уордли. Промышляю портновским ремеслом. Рождён в 1685 году, в Болтоне, что в этом графстве. Имею жену.

В: Итак, Уордли, час поздний, и беседа наша будет недолгой. Не стану затевать споры касательно ваших верований, а желаю лишь убедиться в истинности некоторых сведений, относящихся до Ребекки Ли. Вы считаете её принадлежащей до вашей паствы, вашего собрания или как там это у вас называется?

О: Я не епископ и не приходской священник, чтобы считать души человеческие, как скупец свои гинеи. Мы живём братством. Она сестра и держится той же веры, что и я.

В: Вы проповедуете вероучение «французских пророков», не так ли?

О: Истину я проповедую, истину о том, что свет сей грехами приблизил себе кончину и что Иисус Христос грядёт вновь совершить искупление. Что всякий, кто покажет веру свою в Него, кто живёт светом Его, будет спасён. Все же прочие подлежат вечному осуждению.

В: И по-вашему, осуждённые эти суть те, кто не идёт за вами?

О: Те, кто идёт за антихристом, который имеет власть над миром с самой той поры, как не стало больше первоапостольской церкви. Те, кто не внемлет слову Божию, явленному нам милостью пророчества.

В: И поэтому вся идущая от той поры религия — порождение антихриста?

О: Была таковой, покуда сто лет назад не объявились «друзья». Прочие же обуяны порождением нечистого, многовластным «я». «Многовластное „я“, отженись от меня» — вот как у нас сказывают.

В: Верите ли вы, подобно кальвинистам, в предопределение?

О: Бог не верит, не верим и мы.

В: Что же ложного находите вы в сём догмате?

О: По нему выходит, будто человек не имеет средства переменить себя по образу Христа Живого или, буде пожелает победить плоть и отложиться от греха, как ему и должно.

В: Вы почерпнули своё учение из Библии?

О: «Если кто не родится свыше, не может увидеть Царствие Божие»[152]. Писание — изрядный свидетель и кладезь мудрости: но есть и кроме него. Так у нас сказывают.

В: Как «кроме него»? Не есть ли оно святая и непреложная истина?

О: У нас сказывают, Библию писали люди праведные и святые и, по их суждению, ни в чём от правды не уклонились: как разумели, так и писали. Но не всё в их рассказах стоит вероятия. Это ведь не больше как слова, придёт срок — слова изветшают. Господь не видел нужды прибегать к письму, и Библия не есть последний Его завет. Сказать же: «Он мёртв»[153] — это ничто, как мерзкая ересь, насаждаемая антихристом, чтобы грешникам покойнее было грешить. Нет, Он не мёртв, жив Он и всё видит, и пришествие Его близко.

В: Я слыхал, вы не верите в Святую Троицу?

О: Что природа Её сплошь мужская и нету в ней женского начала — в такое не верим.

В: И Христос может явиться в женском обличье? Правда ли, что вы возглашаете таковое богохульное измышление?

О: Что тут богохульного? Первейший и величайший грех — совокупление Адама и Евы, и грех этот поровну на них обоих. От чресл их произошли мужчина и женщина; оба могут обрести спасение, оба могут послужить спасению и мужчин и женщин. Оба могут сделаться подобием Христовым. И сделаются.

В: Верите ли, что Он уже сошёл с небес и тайно показывается в мире сём?

О: Иисус не тайна. А правда ли то, что ты сказал, суди по делам мира сего. Если бы Он подлинно показывался, не был бы этот свет таков, каков он есть: всюду слепота и разврат.

В: Что имеете сообщить про Святую Матерь Премудрость?

О: Кто это такая?

В: Разве не прилагаете вы такое название к Духу Святому?

О: Нет.

В: Ну, не сами, так от других-то слыхали?

О: Никогда.

В: А чтобы небеса, жизнь вечную именовали «Вечный Июнь»?