О: Когда Господь захочет, всякое дело тёмно.

В: Как и не быть ему тёмным, когда ты, женщина, даёшь такие ответы и самозванно производишь себя в заоблачные святые, не снисходя до такой безделицы, как здравый смысл? Я приметил, как вы приняли известие о гибели Дика. Другая, услыхав о смерти отца своего не рождённого ещё ребёнка, стала бы плакать, убиваться, а вы? Точно чужой вам человек умер. А теперь объявляете, будто любили его как никого другого. И кто говорит: женщина, к которой любовники липли ровно мухи к тухлому мясу! И на все вопросы — «не знаю», «не умею сказать», «не суть важно». Как это понимать?

О: А так понимай, что я ношу его ребёнка, но в сердце своём радуюсь его смерти. За него радуюсь, не за себя. Теперь он может воскреснуть из мёртвых очищенным от грехов.

В: Такое-то оно, ваше христианское человеколюбие?

О: То-то и есть, что ты обо мне понимаешь как всякий мужчина обо всём женском поле. Да только я под это понятие не подхожу. Ведь я тебе толковала, что была тогда блудница и удовольствовала его похоть. Таким уж он был: сама воплощённая похоть, прямой бык или жеребец. Как же ты не возьмёшь в толк, что с той поры я переменилась, что теперь я не блудница, но произволением Христовым родилась свыше и видела Вечный Июнь? Нет, не подхожу я под твои понятия. «Верою Раав блудница не погибла с неверными».[162]

В: Ты хуже, чем раскаянная блудница. Ты епископиня. У тебя стало наглости состряпать из своих бредней целое вероучение — из всяких досужих мечтаний. Тут тебе и Вечные Июни какие-то, и Святые Матери Премудрости… Твоего ли ума это дело — выдумывать такие именования, когда вон и сектантишки твои про них ничего не знают?

О: Я никому, кроме тебя, про них не говорила и не скажу. Прочие же названия и тебе не открыла и не открою. В здешнем мире они все не более как слова, но слова эти знаменуют то, что в мире грядущем всякие слова превосходит. Что же ты не объявишь вредными гимны да кантаты, которые распевают в ваших церквах? Ведь и в них радуются о Господе словесным образом. Или славить Господа только те слова годятся, которые одобрены правительством?

В: Говори да не заговаривайся!

О: Перестанешь ты, перестану и я.

В: Нет, какова дерзость!

О: Не я её пробудила.

В: Довольно. Так, по твоему разумению, Дик порешил с собой от стыда за своё плотское вожделение к тебе?

О: Чтобы отринуть и истребить согрешившее плотское начало.

В: Это первый раз, что ты зачала дитя?

О: Да.

В: Хоть случаев к тому имелось предостаточно. Скольким гостям доставалось оседлать тебя в удачную ночь? (Non respondet.) Отбрось ты своё святошество, гори оно огнём! Отвечай! (Non respondet.) Нужды нет, догадаться не трудно. Что же твой ублюдок, которого ты повесишь на шею своему муженьку?

О: Моё бесплодие приключилось по воле Христовой, и Его же волей я сделалась такою, какая теперь. А дочь моя родится не ублюдком: супруг мой заступит ей место отца в этом мире, как некогда Иосиф стал отцом Иисусу.

В: А тот отец, что не от мира сего, — кто он?

О: Твой мир — не мой мир, ни также мир Христов.

В: Сколько, голубушка, ни финти — не отстану. Что говорит твоё своевольное сердце: кто скорее может почесться отцом ребёнка — Дик или Его Милость?

О: Его Милость — не больше и не меньше как Его Милость; и в этом мире он ей не отец.

В: Но в мире ином ты его таковым почитаешь?

О: Почитаю отцом по духу, не по плоти.

В: Разве не заповедано свыше, что непокорство мужчине — грех перед Богом? И не было ли о том свидетельства в первом же деянии Всемогущего, равно как и в последующих?

О: Это всего-навсего толки. И идут они от мужчин.

В: Священное Писание для тебя ложный свидетель?

О: От одной лишь стороны свидетель. Но виной тому не Господь Бог, не Сын Божий, а мужчины. Ева сотворена от ребра Адамова — так во второй главе Книги Бытия. В первой же вот как: «Сотворил Бог человека по образу Своему, мужчину и женщину сотворил их». О том же говорит и Господь наш Иисус Христос в Евангелии от Матфея в главе девятнадцатой, и про рёбра там ничего нет, а есть про то, что Моисей позволил мужчинам разводиться с жёнами. А сначала, говорит Иисус, не было так. Они были созданы равными.

В: Ох, не верю я в твоё рождение свыше, ни вот на столечко не верю. Чепец и юбка скромные, а сама всё та же. В том лишь отличие, что усвоила себе ещё один порок: тешишь себя, умствуя против веры, которую внушили нам праотцы в премудрости своей. Вот каким злокозненным способом ищешь выместить свою низкую досаду. Ты ведь, когда была потаскухой, служила мужчинам для удовольствий, оттого теперь и мечтаешь поставить себя так, чтобы отныне они служили тебе, а старое отбрасываешь прочь, словно ленты, что ещё в прошлом году вышли из моды. Для тебя, лукавой потаскухи, религия не больше как личина, средство получше устроить свою неженскую месть.

О: Я в эти твои силки не попадусь.

В: Вот на, силки! Какие силки?

О: Ты ведь ждёшь, чтобы я признала, что все мои мысли заняты отмщением, как у какой-нибудь злыдни или сварливицы. Думаешь, тогда я остерегусь следовать благим побуждениям из боязни, как бы их не стали толковать в худую сторону.

В: Я твои мерзкие помыслы вижу ясно.

О: Так узнай, какие такие у меня мерзкие помыслы. Свет этот почти во всём устроен не праведно. Не Господом нашим Иисусом Христом он так устроен, а людьми. И умысел мой — его переменить.

Аскью впивается в Ребекку глазами. Теперь уже он отвечает собеседнице молчанием. Женщина сидит на деревянном стуле, выпрямившись, руки всё так же лежат на коленях. Она пристально смотрит ему в глаза, словно видит перед собой самого антихриста собственной персоной. Её взгляд всё ещё не лишён смирения, однако лицо напряглось: ясно, что она готова стоять на своём и не возьмёт назад ни единого слова. Наконец Аскью обретает дар речи, но его возглас — не столько обращение, сколько оценка:

— Лжёшь! Ах ты лгунья!

Женщина точно не слышит. Джон Тюдор отрывается от записей и поднимает голову, как бывало всякий раз, когда в допросе происходила заминка. Ребекка смотрит и смотрит, не отводя взгляда. Так пошло с самого начала: стряпчий наседает, Ребекка глядит ему прямо в лицо и с ответами не спешит. Но терпение Аскью, как видно, на исходе. Накануне он решил сменить тон и побеседовать с женщиной приветливо, по-доброму, но мало-помалу убедился, что напускной приветливостью её не возьмёшь. Развязать ей язык не удавалось ни бранью, ни лаской: свою тайну — что же приключилось на самом деле — женщина хранила крепко. Раз или два стряпчий мысленно возвращался к тем дням, когда допросы велись настоящим образом — с дыбой, с тисками. Уж с их-то помощью недолго добыть истину. Но после принятия Билля о правах[163] с такими методами в Англии покончено, исключения делались лишь для подозреваемых в государственной измене. Теперь этот обычай сохранился только в испорченных и нечестивых католических державах вроде Франции; Аскью же, при всех его недостатках, всё-таки англичанин. Однако его английской невозмутимости приходит конец.

В отличие от наших современников, которые на месте Ребекки, конечно, возмутились бы, что рассказ об их религии встречают недоверием и насмешками, как раз это Ребекку и не задевало. К такой недоверчивости и нападкам ей было не привыкать, иное отношение к её вере показалось бы ей необычным и до крайности подозрительным. Досадно было другое: допрос ведётся так, что ей не дают изложить своё вероучение с начала до конца, привести доводы в его защиту, показать его истинность, его насущную необходимость, страстную созвучность времени. По сути, стряпчего и женщину разделяют не только возраст, пол, сословная принадлежность, степень образованности, место рождения и неисчислимое множество других несовпадений; главное различие между ними кроется много глубже. Они представляют две несхожие стороны человеческого духа, возможно, коренным образом связанные с разными полушариями мозга, правым и левым. Каждое из них само по себе ни хорошее, ни плохое. Те, у кого более развито левое полушарие (и правая рука), обладают холодным математическим умом, любят порядок, ясно выражают мысли, как правило, осмотрительны и во всём держатся традиций; в основном благодаря таким людям обществу удаётся существовать без потрясений — или вообще существовать. Что же касается тех, у кого лучше развито правое полушарие, то они, с точки зрения строгих мудрецов или благоразумного бога эволюции, куда менее стоящая публика. Им в удел следует оставить какие-нибудь второстепенные сферы бытия — искусство, религию, где склонность к мистике и отсутствие логики придутся к месту. Они, подобно Ребекке, не отличаются трезвостью мысли и часто страдают непоследовательностью. Чувство времени (и понятие о своевременности) у них нередко притуплено. Они живут и скитаются большей частью в бесконечно разросшемся настоящем; в отличие от честных, добропорядочных правшей, которые чётко отграничивают это настоящее от прошлого и будущего и не позволяют им своевольничать, люди с правополушарным мышлением воспринимают «вчера» и «завтра» точно так же, как «сегодня». Беспорядок, смуты, перевороты — всё это их рук дело. Вот что они за люди, эти двое, живущие в 1736 году. Они стоят на противоположных полюсах, и не важно, что физиологическую подоплёку их противостояния стало возможно обсуждать лишь сегодня, много лет спустя.