В: Сие уж слишком мудрёно, а посему благоволите дать некоторое о том понятие.

О: Товар, могу вас уверить, портящийся весьма скоро. «Засиделая девица — что протухшая рыба»: стара пословица, а ничуть не устарела.

В: Не от такого ли о себе понятия происходят все ваши поступки?

О: Именно так. В шестнадцать лет начинаем мы задумываться, в семнадцать влюбляться, в восемнадцать кукситься, а в девятнадцать, если повезёт привести мужчину в нужные мысли (добиться же этого, к слову сказать, куда как трудно), я тотчас: «Прощайте, папенька!» — и только меня с моим кавалером и видели. Ибо, едва юность наша начнёт отцветать, как нам грозит достаться скверному, негодному, ничтожному старикашке с прегадкою физиогномией.

В: Объяви же мне свой символ веры.

О: Первое: верую, что произведена на свет матушкою, но никакой признательности ей за то изъявлять не обязана. Далее, считаю за нужное (но не за должное) ни в чём из её воли не выступать, а равно повиноваться старому скопидому, всем моим расходам расходчику, зовомому моим отцом, — но повиноваться для той лишь причины, что, стоит заупрямиться, ходить мне ещё полгода в этих дрянных шёлковых нарядах, которые — о стыд и поношение! — уже два месяца как из моды вышли. И последнее: что надлежит до мужа, какового я впоследствии соблаговолю себе изловить, свято верую, что никакой власти он надо мною иметь не может, а посему, хоть бы и сделала я своею религией кадриль, а воскресною молитвою прелюбодейство, хоть и растранжирила бы его состояние по театрам да маскарадам, по модным, мебельным и прочим лавкам, хоть бы даже произвела я собственного дворецкого в его совместники, он мне слова поперёк сказать не смеет. Вот наисущественнейшее в моём символе веры, каковой я чту и от коего не отступлюсь до смертного часа.

В: Не имеете ли ещё каких правил?

О: Всякую свою фантазию, дурную ли, добрую, исполняю я без всякого отлагательства, употребляя к тому свои прелести; я следую всякой новой моде, сколь бы вздорной она ни была, безоглядно предаюсь тщеславию, удовольствиям и мотовству, молюсь не чаще, чем лорды отдают долги, и чаще бываю в театрах и иных увеселениях, чем в храме, ходящих же к церковной службе поднимаю на смех, видя в этом лицемерие. И всё сие для меня столь же обыкновенно, как для павлина — распускать свой хвост.

В: Положимте что так, но ведь известно же вам о воздаянии, ожидающем всякого за гробом. Не надлежит ли вам почаще направлять свои мысли к сему?

О: Нисколько, оттого что такие размышления обыкновенно приводят в меланхолию и дамам негоже забивать себе голову серьёзными материями. Их исповедание веры имеет основанием единственно их собственную прихоть.

В: Означает ли сие, что они никакому определённому исповеданию не привержены?

О: Как можно! Статочное ли дело так пренебрегать модою? Жизнь без разнообразия несносна, и вот почему иной раз, пробыв с полчаса христианками, мы затем делаемся язычницами, иудейками, магометанками или ещё кем-нибудь — смотря по тому, к чему клонится наша выгода.

В: Каковы же те правила, которые, будучи строго соблюдаемы, делают жизнь дамы сносною?

О: Ни в чём не отказывать ни себе, ни обезьянке своей, ни комнатной собачке, злословить и вышучивать ближних, участия ни в ком не иметь, но плутовать и мошенничать против бедных и сводить счёты с богатыми, не щадя при том доброго имени своего мужа. Нежиться в постели до полудня, а ночь коротать в упоительной кадрили.

В: Постойте, постойте, надобно вам познакомиться с чином венчания: в нём сказано, что долг жены почитать мужа и повиноваться ему — или хотя бы уважать и угождать.

О: Чин венчания, долг! Благодарю покорно! Чины эти выдумали священники, что мне в них? Дамы принимают в уважение лишь параграфы, составленные законниками: договоры о предоставлении средств на булавки, о выделе жене содержания и о том, как приличным образом истребовать к ним прибавку. Делать же простофиле-мужу угодность — это вовсе не по моде; нынче, напротив, такая мода, чтобы в возмещение всех мужниных попечений делать ему всё новые неудовольствия.

В: Но есть ли для такой моды резон?

О: О да, и преизрядный: мы оттого ищем при жизни удовольствовать все свои желания, что по смерти желаний иметь не будем.

Мистера Аскью это произведение покоробило. Он понимал, что памфлет точно отражает умонастроения, свойственные многим дамам из родовитых семей и зажиточного нетитулованного дворянства. Такие настроения широко распространились и среди людей более простого звания — в том сословии, к которому принадлежал Аскью. Но его покоробило другое: то, что об этом, не стесняясь, говорят вслух. Именно этим обстоятельством была вызвана и та неприязнь, которую стряпчий изначально питал к профессии Лейси (Аскью ещё не знает, что скоро сможет вздохнуть с облегчением: пройдёт всего несколько месяцев — и театр будет отдан под начало всесильного цензора, лорда-гофмейстера, чья диктатура установится на 230 лет)[137]. «Катехизис» ясно показывал, что религия и брак — не говоря уже о главенстве мужчины перед женщиной — теперь вызывают насмешку. Такая же насмешка, как ему казалось, проступала во взгляде Ребекки и некоторых её ответах: откровенная болтовня о распущенности знати привела к тому, что она передалась уже и низшему сословию. Это прямой путь к установлению самой чудовищной формы правления, демократии, — а она малым лучше анархии. Стряпчим владело чувство, досадливее которого не бывает: он готов был радоваться тому, что стар.

Аскью оглянулся и увидел, что писец вновь занял своё место, а Ребекка утолила жажду и дожидается продолжения допроса. Весь её вид изображал терпение и безропотную покорность. Однако Аскью не спешил сесть в кресло. Первые вопросы он задал, стоя у окна, и лишь немного спустя вернулся на прежнее место напротив Ребекки. И вновь в него упёрся прямой, неотрывный взгляд — такой прямой, что Аскью понял: сколько бы лет ни прошло, теперь он вечно будет вспоминать этот взгляд и удивляться.

В: Добро, сударыня. Что было дальше?

О: Спустилась я тихонько во двор, Дик вывел двух коней, сели мы на них — и рысцою в путь. Едем и молчим. Проехали с милю и очутились возле каменных колонн. Шагов за сто от того места привязали коней к столбу. Ночь была хоть глаз выколи — ни луны, ни звёздочки, но камни я разглядела: как бы огромные могильные плиты. Я от страха чуть ума не лишилась: зачем, думаю, они меня сюда завезли в такую пору? Ведут они меня, а у меня ноги не идут. А в отдалении огонь: костёр горит, как будто бы пастухи расположились на ночлег. Хотела позвать, да больно далеко, не услышат. И вот подошли мы к камням, вышли на самую середину.

В: Вы разумеете, что вышли на середину втроём?

О: Да.

В: Но Джонсу вы сказывали, что Дика с вами не было.

О: Сейчас я рассказываю всю правду. Его Милость остановился близ лежащей на земле каменной плиты и сказал: «Теперь, Фанни, преклони колена на этом камне». И тут я не выдержала. Мне помнилось, что они умышляют недоброе: в чародействе упражняются или задумали войти в сношения с нечистой силой или ещё что-нибудь, и ознобило меня великим холодом, сильнее ночной свежести, точно я вмёрзла в лёд и мне приходит конец. От холода и страха я не то что встать на колени — слова вымолвить не могла. А Его Милость опять: «Преклони колена, Фанни». Тогда я собралась с духом и отвечаю: «Грешное это дело, милорд, не для того я нанята». А он: «Тебе ли говорить о грехе? На колени!» Я и тут не послушалась. Но они схватили меня за руки и силком повергли на колени. А камень жёсткий, стоять больно.

В: Джонсу вы сказывали, что они принудили вас лечь.

О: Нет, только на колени поставили. И сами опустились на колени по сторонам от меня.