— Вот ведь вы какие приехали! Одно слово — «углеводы».

Все смеялись. Матвей Степаныч всю жизнь был практиком, по приметам, а тут — наука!

— Когда поедешь становиться на учет? — спросил у Вани Андрей Михайлович.

— Думаю, завтра.

— Ты там поговори-ка насчет ячейки.

— Какой ячейки? — спросил Миша, имея в виду комсомольскую.

— Пора и у нас партячейку оформлять, — сказал вместо ответа Андрей Михайлович, — Хватит мне одному-то.

Все согласно посмотрели на Андрея. А Матвей Степаныч произнес только одно слово:

— Факт.

— Четыре члена партии — это уже большая сила, — сказал Ваня.

Хотя членов партии было здесь только два (Вихров и Крючков), но он, говоря эти слова, смотрел то на Федора, то на Матвея Степаныча.

А Матвей Степаныч вскинул глаза на председателя сельсовета и чуть-чуть с гордостью сказал, тряхнув бородкой:

— Понял? То-то!

Перед тем как выйти из комнаты, Ваня, подмигнув незаметно Мише, подошел к окну и провел пальцем по пыли на подоконнике. Затем он посмотрел на председателя и кивнул на окно, говоря глазами: «Нехорошо, дескать, так — грязь-то».

Когда вышли Ваня, Миша и Федор, Матвей Степаныч близко подошел к окну. Он, почти касаясь носом, посмотрел на полоску, оставленную пальцем Крючкова, и, не разгибаясь, повернул голову к председателю:

— Не замечал. Ей-бо, не замечал, Михалыч.

Андрей Михайлович сейчас же вызвал уборщицу, тетку Анисью, и разъяснил так:

— Чистоту понимать надо. А у тебя как у самой плохой бабы в избе. Я чтоб больше этого не видел! — и показал на полоску. — И занавески купи. Сходи вместе с секретарем и купи.

А вызвав секретаря, начал и его отчитывать в присутствии Сорокина. При этом Матвей Степаныч стоял заложив руки за спину и всем выражением лица будто говорил Анисье и секретарю: «А ну шевелись! Заснули!» А председатель точил своего единственного писаря:

— У тебя на столе — как куры ночевали! Бумаги — как у паршивого хозяина солома на току: ток большой, а наступить негде. Понимать надо: мы, можно сказать, пример должны показать. Ты у меня все это перестрой в корне… А занавески сегодня же купите. Поняли? — спрашивал он у двоих сразу.

И секретарь и тетка Анисья смотрели на председателя с наивным удивлением и не понимали, что же такое стряслось: жили-жили спокойно, а тут — на тебе! Вроде бы пыли не было, оказалась пыль, грязи не было, оказалась грязь. И председателя будто подменили.

В самом деле, Андрей Михайлович как-то весь встряхнулся, стал беспокойным, а временами и задумчивым.

Зинаида снова подходила к сельсовету, но, услышав «разнос» Андрея, ушла, убедившись, что гостей здесь нет. Андрей так и не заметил, что она сегодня приходила уже дважды.

Семь месяцев прошло с того дня, как Андрей ускакал от Зинаиды в степь, обозленный и обескураженный. Семь месяцев они ничего не говорили, кроме слов «здравствуй» и «прощай». Хоть он и заходил к Земляковым, дружил с Федором, но с Зинаидой сам не заговаривал. Разве только о самых обычных вещах. Зинаида боялась заходить в сельсовет даже по делам. Федор не вмешивался в их отношения, но, наблюдая со стороны, решил: расстроилась любовь. Андрей замкнулся, молчал, работал. И нельзя было узнать, что же он решил насчет Зинаиды. А она тихонько по ночам роняла на подушку скупые слезинки. Молодость уходила, и казалось, уже все прошло, без любви и ласки, без своей семьи. Вот и сегодня она увидела его, но уже веселого и радостного; пыталась еще раз посмотреть, а он уже сердитый и кого-то разносил. А так хочется увидеть Андрея близко, с глазу на глаз, без других людей.

В этот тихий морозный вечер первозимья, когда Федор ушел к Крючковым, а Миша — к Володе Кочетову, Зинаида не выдержала. Она покрылась праздничным платком, посмотрела на себя в зеркало, повернула лицо вполоборота и еще раз посмотрела, вскинув голову, и сказала: «А то ни черт!» И пошла к Андрею.

На двери его избы висел замок. Чуть постояв в нерешительности, Зинаида направилась в сельсовет.

Андрей сидел за столом. По обе стороны от него лежали две стопки книг. Он читал. Волосы он беспрестанно теребил пятерней, ворот гимнастерки был расстегнут. Таким и застала его Зинаида, всклокоченным, сосредоточенным. «Уже он стал не тот, что был утром», — подумала она, остановившись в дверях. А он поднял голову. В глазах его выразилось недоумение. Только недоумение — больше ничего. Так казалось Зинаиде. «Остыл, — думала она. — Остыл. Книги стали дороже меня». А Андрей встал и сказал тихо, спокойно:

— Пришла?

— Пришла, — ответила Зинаида еще тише.

— Ну вот… Садись.

Она села против него и совсем не знала, о чем говорить. На всякий случай спросила о том, о чем можно было и не спрашивать:

— Читаешь?

— Читаю, — ответил Андрей. — И многого не понимаю. Вот думаю кое-что у Вани выяснить.

— Ну как тебе — ребята?

— Выбились, — коротко ответил он. А после некоторого раздумья еще добавил: — В люди выбились.

— Твои ведь… ученики, — заметила Зинаида.

— «Ученики», — произнес Андрей с горькой усмешкой. — Учителя, а не ученики. Обогнали. В отстающих хожу. И вряд ли наверстаю… И ты вот тоже… — Он не договорил, осекся.

— Что — я?

— Переросла меня. Небось книг прочитала столько, сколько мне за всю жизнь теперь не прочитать. Не шибко я к этому радел.

«В глаза смеется, — подумала Зинаида, — хитрит»…

Андрей продолжал:

— А я чуть не запутался… Вот и не пара тебе, выходит. Если бы я, Зина, не был в партии, то, наверно, пропал бы к черту, как осенняя будылина на ветру. — Он вскинул на нее глаза, в них ни тени хитрости.

Видела Зинаида Андрея и сердитым, сжавшим челюсти до хруста, видела и пьяным — то угрюмым, то пьяно смеющимся, видела и самолюбивым, как тогда, в поле, готовым ударить ее плетью.

Может быть, он и ускакал тогда потому, что не ручался за себя. Но таким, простым и искренним, давно, давно не видела. И показалось ей, что за такого Андрея она и страдала, такого его и хотела, только такого: за него, за такого, она и билась, любя и поднимаясь все выше и выше. И он — вот он! Но… далекий и, главное, недоступный какой-то. В свое время он любил ее не рассуждая, страстно, а теперь — «Переросла… Не пара». Грустно стало Зинаиде. Она опустила голову.

Андрей долго смотрел на нее. Не видела Зинаида, как он ласково смотрел на дорогие ему черты, но чувствовала — смотрит! И боялась поднять лицо. А он встал, подошел к ней, взял осторожно ее голову в свои сильные руки, повернул к себе, вверх лицом. В глазах у нее застряли две слезинки. Она посмотрела ему в глаза и увидела того самого Андрея, которого хотела видеть, улыбающегося, нового и дорогого.

— Ну? Что? — спросил он.

— Так. Ничего… Отстань! — Она попыталась высвободить голову из его рук, но это было невозможно. Она сначала беспомощно опустила руки, но вдруг порывисто обвила его шею и прильнула щекой к его щеке.

— Андрей, — шептала она, — мой Андрей…

Потом они пошли вдвоем по селу. Андрей взял ее под руку. Шли тихо.

— Ночь-то какая! — восхищалась Зинаида.

— Хороша!

И опять молчали. И опять мысли вслух:

— А все-таки, Андрей, кого-то Ваня любит.

— Откуда ты знаешь?

— Заметила. Он даже разговора об этом избегает. Значит, что-то есть.

— Тебя, наверно, любит?

— Нет, не меня… Ревнуешь?

— Нет. Не ревную. Верю.

— Спасибо, Андрей.

Он остановился и поцеловал Зинаиду.

Долго они ходили, любуясь лунной ночью.

А ночь была удивительно хороша! Прозрачные синеватые тени от луны лежали перед каждой избой. Белые крыши играли блестками. Снег — как серебро, и звук — как серебро. Иней на ресницах — алмазинки. Серебряная лунная ночь накрыла чернозем. Казалось, он спал спокойно и беспробудно. Но это может казаться только тому, кто забывает о весне.

А весна обязательно будет.