И вот Острогожск уже позади. Под автомобиль убегает тот самый Воронежско-Бирюченский шлях, который в свое время вел к крепости города Ольшанска, основанного в 1645 году при царе Алексее Михайловиче. Города давно уже нет. Он сыграл роль защитника «от ворога с Крымской земли» и прекратил существование. Теперь на его месте село Ольшан.

По этой же дороге Алексей Кольцов гонял гурты скота, складывая в пути свои душевные песни и никогда не расставаясь с заветной тетрадкой стихов. Именно вблизи этой дороги, на лугу, вечером у огонька, сын прасола Кольцов читал однажды печальные песни крестьянам. А потом Н. В. Станкевич, услышав об этом, пригласил в свое имение удивительного песенника и с восторгом узнал в нем неизвестного еще России поэта.

По этой же дороге мчались когда-то лихие тачанки Малаховского и пронеслась неудержимая лавина конницы Буденного, защищая измученную, голодную, тифозную, но уже несгибаемую Россию, уже непобедимую, потому что она стала свободной.

На этой же дороге грохотали танки с черной свастикой. И та же самая дорога была усеяна потом трупами «незваных гостей» и изуродованными орудиями и бесформенными останками танков.

Так всплыли в памяти большие куски истории России.

А дорога бежит и бежит. Она ведет в село Ольшан, где теперь колхоз «Россия». В таком древнем историческом месте лучшего названия для колхоза не придумать. Пожалуй, и всю историю колхозного движения можно прочитать в этом селе…

И вот уже стою на высоком обрывистом и неприступном берегу Тихой Сосны, на месте древней крепости. Лет десять назад вот так же я смотрел с этой точки на деревни и села в долине реки. Тогда здесь было одиннадцать колхозов, одиннадцать правлений, столько же непонятных севооборотов, пятьдесят семь членов правления, более тридцати бригадиров и заведующих фермами с десятком коров на каждой или и того меньше. Добрая сотня людей ходила в начальстве колхозов, но не было ни молока, ни мяса, скот страдал от бескормицы в большинстве колхозов. Участковый агроном метался из колхозика в колхозик «на своих на двоих», составлял планы и собирал отчетность, графам которой числа не было.

Четверть века я знаю колхозы Острогожского района. Перед глазами иной раз встает начало колхозной жизни со всеми сомнениями колхозника, иногда с прямым недоверием посматривающего на хату правления или весьма снисходительно говорящего юнцу агроному ходящую здесь поговорку: «В мае лужи — агроном не нужен». Но чаще всплывают в памяти живые или уже ушедшие в мир иной друзья — колхозники, трактористы, первые комбайнеры и первые председатели, все те, что отдали лучшие годы жизни колхозу с первого дня его основания: получали они два килограмма зерна на трудодень — работали, получали двести граммов — работали, ничего не получали — все равно работали. Это были люди с огромной верой в будущее коллективного хозяйства; трудности государственные они принимали за свои личные. Они искали ошибки и недостатки только в своих собственных делах и говорили о них, не стесняясь в выражениях.

И это тоже история колхозов, история человеческих отношений нового общества, история становления нового человека. Ведь никто же не знал, как практически надо строить социализм! Знали одно: строить обязательно и неизбежно. Из старой России надо было сразу перешагнуть в новую Россию, от рукояток сохи перейти к баранке трактора и управлять им, пока не снимая лаптей. Люди, утверждающие, что это было просто, легко, всегда радостно и весело, ничего не увидели, ничего не смыслят или не хотят осмыслить происшедшее и происходящее. Впрочем, в мастерах по присыпке сахарной пудрой истории колхозной жизни недостатка не было. А ведь когда-то чертовски было трудно колхознику и председателю колхоза.

…Я спешу записать эти строки, потому что вспоминаю. И боюсь забыть.

В 1932 году, весной, получив план сева, я обошел закрепленные за мной поля колхоза имени Сталина Григорьевского сельсовета. Ни одной борозды зяби! Прежде чем посеять, надо было вспахать и заборонить. Чем? В распоряжении был один трактор (три «ХТЗ» на три колхоза!) и десятка два лошадей. Если все пахать, то… Тут же на поле высчитал: если все пахать, то сеять придется до июля, то есть до начала уборки ржи. Это все равно что не сеять половины весеннего клина. Недосев! Страшное для агронома слово, жуткое для колхозника. Решение пришло такое, какое могло прийти только в двадцать шесть лет: не пахать! Все, что можно, не пахать. Поля из-под картофеля, подсолнечника, чечевицы, бахчи не трогать плугом, а прямо сеять после боронования без лишних разговоров. Это было вопиющим нарушением всяких агротехнических инструкций того времени, наполненных словами «запретить», «предупредить», «пресечь попытки», «строго наказывать вплоть до отдачи под суд» и тому подобное. (Печальной памяти «централизованная агротехника» взяла свои истоки из тех лет.) Помню, сеяли — спешили, боялись, как бы начальство не наехало из района. Посеяли во влажную почву. Были дожди. Потом отличные всходы. И затем… «возбудить материал» на агронома за грубое и самовольное нарушение агротехники. Но самое интересное заключалось в том, что урожайность-то в колхозе имени Сталина оказалась самой высокой — тринадцать центнеров вкруговую. Высокий для того года урожай. (В среднем по району семь центнеров зерновых с гектара.) Никакого суда, конечно, не было.

Помню все: пахать было не на чем и нечем.

И еще помню, как в голодном тысяча девятьсот тридцать третьем году стояла у порога правления колхозница и сквозь слезы говорила тихо, просяще и, казалось, безнадежно:

— Как же быть-то? Их пятеро… Корова упала… Как мне без мужика-то? Хлеба! — И она протягивала руки ко мне, агроному, приехавшему случайно «в чужой» колхоз, не закрепленный за мной.

Она, может быть, была готова говорить об этом каждому встречному… Мне не забыть ни ее слез, ни ее безвременных морщин. А вечером началось заседание правления. Оно шло до утра: распределяли остатки хлеба, в том числе и… семена. Все до единого килограмма. Не знаю, что бы могло случиться, если бы государство не оказало тогда помощи хлебом и семенами.

Все это было.

А потом пошли то благоприятные, то засушливые годы, пошла ломка полей, вводили и тут же низвергали севообороты, чуть ли не ежегодно землеустраивали колхозы и перевыбирали председателей. Потом стали заводить кое-где пришлых председателей (из того же района), которые, по всем предположениям, не могут «идти в поводу у отсталой массы».

Что скрывать! Хлеб шел со скрипом, не говоря о мясе, молоке и масле. А все-таки хлеб шел. Все больше и больше появлялось новых машин. Все больше и больше появлялось новых людей, несмотря на то, что много способной молодежи уходило из села.

Но мои старые друзья никуда не уходили. Они верили и работали. Великую веру коммуниста надо было иметь, чтобы не только идти самому, но и вести за собой людей тогда, когда в сельском хозяйстве было очень трудно. Очень.

Я знаю многих и многих таких людей. И счастлив, что жил с ними до старости.

Самые интересные из такой вереницы, оставшейся в памяти, — это рядовые труженики да бессменные председатели колхозов — местные и двадцатипятитысячники, многолетний труд которых есть сама живая новая история. Жизнь таких председателей прошла от лозунга «Засеем весь яровой клин!» до лозунга «Догоним Америку!». Менялись руководители в колхозах, менялись секретари райкомов и председатели райисполкомов; многие из них уходили из-за малодушия, некоторых «уходили» по собственному желанию, а бессменные стояли, как столпы. Прочный народ — бессменные, крепчайший у них корень. Сила их в огромной вере.

И ехал-то я сюда, в Острогожский район, затем, чтобы увидеть их, бессменных, послушать, посмотреть, что же они тут наделали за последние годы, остались ли их колхозы передовыми и теперь. Но только перед этим мне захотелось вновь постоять на высоком историческом обрыве и окинуть взором заселенную добрыми людьми большую долину, которая вся вместе называется колхоз «Россия», посмотреть на этот кусочек новой России.