Ваня тоже слушал рассказ Витьки, потряхивая рваным зипунишком. Шестнадцатилетний Ваня — сирота. Но не было на его лице ни забитости, ни покорности, присущей деревенскому сироте. Наоборот, во всех движениях проскальзывала какая-то не юношеская степенность. Зато если он хохотал, то до слез. Если же в воскресные дни он играл с ребятами в казанки, то редко проигрывал. Но Ваня всегда недоедал, что видно было и по его бледноватому лицу. Еще десятилетним мальчишкой он продавал казанки на хлеб — казанок стоил кусок хлеба шириной в ладонь, — а потом их же и выигрывал. Глазомером, необходимым в этой игре, он обладал удивительным. Была, впрочем, у него и другая расценка: сто горошин за казанок. Тогда он зарабатывал даже на полный суп для всей многочисленной и бедной семьи дяди, у которого жил с малых лет. А что стоило тому же Петьке Ухарю тайком от отца насыпать полный карман гороха из закрома, обменять на казанки и играть себе на здоровье целое воскресенье? Ничего не стоило.

Всякий человек по-своему зарабатывает. И русоволосый разбитной мальчишка прославился точностью глаза с детства.

В тот вечер Витькин рассказ казался Ване особенно интересным. И остальные слушали, открыв рты, то привставая, то опять ложась.

Узкое, почти безбровое лицо Витьки поворачивалось на тоненькой шее из стороны в сторону, а глаза, похожие на щелки, казались всегда прищуренными. Рассказывая, он хлопотливо жестикулировал, и руки никак не давали покоя замусоленному картузишке. Несчастный картуз то оказывался на затылке, то надвигался на ухо, прикрывая один глаз, то шлепался вдруг о землю. Редкий человек относится с таким неуважением к своему головному убору, как Витька. Картузом он дома бил кошку, картузом пил воду, в картуз же он рвал вишни и малину. Это был не просто картуз, а и хозяйственная посуда, и оружие защиты, и сумка. Черт его знает, что за картуз был у Витьки! Всем известен случай, когда сорвавшийся с цепи кобель Ухаревых бросился однажды на Витьку. Страшный был пес! Трусишка Витька, побледнев как полотно, бросил ему свой необыкновенный картуз и побежал, сверкая пятками. Кобель схватил картуз, мотнул его раз-другой и бросил. Видимо, разные запахи были настолько необыкновенны и настолько поразили собаку, что она оставила в покое и Витьку и картуз. Так вот этим-то знаменитым картузом и размахивал рассказчик.

— Сидим мы с Федькой Варягом, — продолжал Виктор. — Вдвоем, значит, ночевали в поле с лошадьми. — При этом он показал два пальца и плотно надвинул картуз всей пятерней. — Моя кобыла да Федькин мерин — только и лошадей. Да. Сидим и вдруг слышим: ка-ак лошади шарахнутся к нам! Матка храпит, дрожит… Глядь: сажень в двадцать — во-олк! Вот я испужался так испужался! Приподняв плечи, втянув в них голову и сдвинув картуз на глаза, Виктор показал, как он испугался. — Да. Волк! А луна светит, скажи, как днем! А Федька схватил дубину, да как вскочит на мерина, да за полком! Мне кричит: «Держи кобылу-у!» Я — к кобыле: узду надел да верхом. И только-только сел, как она рванет в галоп да за Федькиным мерином. О! Как пошла, как пошла! — Виктор сбросил картуз и ударил им о землю. — Ка-артуз потерял, ботинок соскочил — утром уж нашли. Зажмурился, скачу. А сам, ей-боженьки, не знаю — куда. Слышу, Федька кричит на кого-то: «А, гадюка!» Открыл я глаза и вижу: Федька рядом с волком — скачет, скачет. Моя кобыла — за ними. Вдруг мерин передним копытом ка-ак даст по волку! А волк — в сторону! А Федька с лошади соскочил да ка-ак дубиной ему по башке стук!!! Ох, я испужался! Вот, думаю, съест волк Федьку. Вдруг мерин-то Федькин — ко мне, прижался к кобыле боком — и-и-и… понесли-и! Остался Федька с волком один. Беда… Прискакали мои лошади в село, сами прискакали, а я кричу: «Федьку во-олк ест! Карау-ул!» — Витька, забывшись, уже визгливо орал и потрясал картузом, изображая, как он скакал и кричал о гибели Федьки.

Все ребята захохотали. А Ваня Крючков сквозь смех сказал:

— Ты кричал: «Двенадцать волков Федьку съели!» Умора!

Виктор, не смущаясь, продолжал:

— Прискакали мужики на то место, а там нет никого — ни волка, ни Федьки. Мы — кричать, мы — звать. Слышим: свистит наш Федька в два пальца. — И Виктор пронзительно свистнул, вложив пальцы в рот. — Мы — туда! Подъезжаем, а Федька волочит волка за ногу. Убил дубиной!.. Елки-палки! Я тут обрадовался — нет спаса! А Федька — ко мне: «Ты куда ускакал?» Да ка-ак даст мне по спине! Хорошо ударил, прочно! — Виктор немного помолчал, потом решительно сдвинул картуз на затылок и закончил: — Ничего Федька не боится.

— А ты труса дал. Федьку бросил. Пти-ица! — вставил Ухарь.

Виктор попытался оправдаться, шмыгнув носом:

— Лошади ж понесли со страха. Куды ж денешься?

— «Со страха»! — передразнил Ухарь. — Лошадь, она, брат, чует, если хозяин боится. С Федькой мерин не боялся — на волка шел, а с тобой забоялся, как кролик.

Издали послышался конский топот. Ребята прислушались. Легко было определить, что всадник скачет полным галопом, приближаясь к табору. Ваня Крючков сказал:

— Должно быть, Федька скачет. Уж я-то знаю его повадку: кроме него, никто так не жарит в темноте.

— Варяг! — проговорили ребята, одни с уважением, другие со страхом.

Вскоре всадник подскакал. Лошадь с ходу остановилась почти у костра. С нее соскочил парень лет семнадцати — без картуза, с вьющимися волосами; разом пробежал глазами по всей компании и бросил ребятам гуся. Во всех движениях проглядывали смелость, ловкость и чуть-чуть наглость. Он был смугл. Широкие черные брови почти сходились у переносья, а из-под них — этакие напористые глаза, глубокие, умные. Нос сухой, как обточенный. Один уголок губ чуть глубже другого: будто на лице появилась однажды усмешка да так и осталась навсегда, словно обладатель ее хочет сказать: «А ну вас всех к чертям!»

— Где взял? — спросил Ухарь, указав на гуся.

— Ну! Жарить-парить быстро! — скомандовал Федька. И только после этого ответил Петьке: — У мельника спер, мимоходом.

Ребята принялись за работу, кроме Володи Кочетова, безмятежно заснувшего под зипуном. Кто щипал гуся, кто рыл ямку, кто побежал за водой. Мигом ощипали, то есть ободрали, гуся, обернули мясо тряпкой, положили в вырытую ямку и засыпали землей. Осталось перенести на это место костер. Но заснувший Володя мешал, похрапывая между костром и закопанным гусем.

— Э, Красавица! Володька! — обратился к нему Федька.

Но Володя так крепко заснул, что ничего не слышал. Тогда Федор приказал:

— Давай, ребята, узду. Привязывай, Витька. Быстро!

Высунув кончик языка на уголок губы, Витька Шмотков длинными и тонкими пальцами осторожно привязывал узду к ноге спящего. Остальные наблюдали в полном безмолвии.

— Раз-два, взяли! — крикнул Федька.

И все дружно потащили Володю в буерак. Спросонья и от обиды он кричал, ругался и смешно болтал свободной ногой, стараясь отцепиться, но — куда там! — это было совершенно невозможно.

— Хватит! — скомандовал Федька ребятам, хохотавшим до слез.

Над ямкой, где зарыт гусь, развели огонь и уселись кружком в ожидании вкусного ужина. А Володя всхлипывал и потихоньку ругался, потирая ногу.

— Не канючь, Володька. Хватит, — спокойно сказал ему Федька. — Так полагается: заснул до дежурства — тащи в яр. Хоть тебя, хоть меня — все равно. Заступит дежурный — спи. Так полагается.

— Да я знаю — полагается. А ногу больно, — хныкал Володя.

— А ты подуй на нее и приговаривай: «У собаки заболи и у кошки заболи…» Ну, как маленькому, с соской. Сразу пройдет.

И Володя перестал хныкать. В самом деле: маленький он, что ли!

— Про чего врал? — обратился Федька к Виктору.

— Не врал, а нонешний день правду говорил, про твоего волка, — ответил Виктор.

Федька шутя забрал в свою пятерню льняные жиденькие волосы Виктора, слегка потрепал, откинув его голову так, чтобы смотреть прямо в лицо, и сказал:

— Малый ты неплохой, Витька, но… душа у тебя заячья.

Виктор блаженно улыбался, а Федька спросил: