— Ты… что? — оторопела Даша.

— Чтоб я больше тебя здесь не видел, — Валера напрягся, — вместе с твоим ебаным папочкой. Так ему и передай, сука…

— Валерочка…

— Вон! — надсаживался он. — Пошла вон!

Прибежала медсестра.

— Все, все, — убеждала она, нервно кося на шприц.

Валера никак не соображал, чем может помешать ей всадить укол — руки и ноги не действовали.

Эта женщина была совсем пьяна. Пьяна не привычно, не так, как пьянеют люди, употребляющие алкоголь регулярно и словно бы начинающие играть роль в хорошо известном им спектакле, кем-то записанном на диск, не раз виденном и в середине поставленном на паузу. Она была пьяна как-то по-другому — она смотрела на окружавших ее людей в дикой, граничащей с истерикой растерянности, эта женщина словно бы спрашивала своими круглыми и дополнительно округлившимися от водки глазами окружающих. Она спрашивала что-то вроде «почему?», или, может: «зачем?».

Рядом с ней за столом сидела девушка, про которую она пьяно подумала, что она очень привлекательная. В опьянении ей казалось, что она смотрит на эту девушка глазами мужчин, а мужчины, с ее точки зрения, вполне могли подумать о соседней девушке словом привлекательная.

Впрочем, девушка тоже была не в себе. Девушка через каждые пять минут капала в свой нос аптечные капли, водку после тостов опрокидывала в толстобокий стакан и разбавляла соком. И вообще на протяжении всей церемонии она не плакала.

И ресторан был странный. Или, может, просто для таких дел у них имелся особый зал. Курить не разрешалось. Чтобы курить, нужно было из зала выйти и по обложенному кафелем коридорчику с претензией на европейский стиль идти к двум красным дверям. Двери обозначали сортир, для удобства гостей кабинок было две. А перед ними — тоже красный диван и пепельница на подставке — курите и чувствуйте себя чем-то вроде дерьма из сортира, в принципе ассоциация напрашивается. Если вы курите, вы такое же дерьмо, как и то, что в унитазе.

Эта пьяная женщина страстно увлекла соседнюю девушку курить и высказала свои мысли относительно близости унитаза и пепельницы, и, так сказать, ментальных последствий этой близости. Ей, во всяком случае, хотелось немного пофилософствовать.

Извинившись, девушка ушла в туалет и долго там копалась, не спустив воду. Женщина, сопоставив признаки, решила, что она наркоманка.

— Ужас какой-то, — сказала девушка, вернувшись, — у меня месячные начались. У вас ничего такого нет?

— Дружочек, — с легким пренебрежением ответила женщина, — для меня эти штучки уже лет пять как закончились.

Несколько секунд она молчала, а потом, решив, что сказала слишком мало, добавила:

— Месячные — это хорошо. Когда месячных нет, кирдык.

Девушка заметно оживилась.

— У меня в жизни будут вечные месячные, я не смогу рожать детей.

— Почему? — удивилась пьяная женщина.

— Мне вырезали яичник и фаллопиеву трубу, было воспаление. Я думала просто живот болит, пила таблетки, может, если бы сразу пошла к врачу, можно было бы вылечить. У меня, наверное, не будет детей.

— Перекрестись.

Девушка с улыбкой перекрестилась.

— Ты замужем?

— Да, — кивнула девушка.

— А, что, муж?

— Ничего.

— Тебе самой что ли хочется?

— Я… — девушка запнулась.

— Слушай, дружочек, меня сюда, — женщина подбоченилась и не то всхлипнула, не то втянула в носоглотку сопли, — стащи со стола бутыль, я тебя расскажу одну поучительную историю. Тебя как зовут? Меня — Людмила Олеговна.

— Даша, — представилась девушка и воровато потянулась в зал, где сидели за столом и где можно было взять выпивку.

— У меня все с месячных и началось, — удовлетворенно сказала Людмила Олеговна, когда девушка вернулась в предсортирный закуток с бутылкой коньяка и маленькой колой.

Людмила Олеговна интригующе сверкнула глазами — девушка изобразила внимание.

— Это был, дай памяти, год шестьдесят пятый. А у меня, знаешь, прям с начала так было, что, вот, начнется, и все — хоть тряпки выжимай. Литры просто какие-то шли. Лето было, мы с братом на реку пошли, мы в Саратове тогда жили. Папа военный был, весь Союз с ним объехали, трое детей было — я, Колька — старший, и младшая — Нинка. Я к чему говорю, пошли мы с Колькой на Волгу — лето, красота, мне мамка платье свое тогда взять разрешила. Я на это платье чуть ли не год облизывалась — такое, знаешь, белое, с лимонным каким-то отливом и рукавчики, — женщина приподняла левое плечо своей растянутой черной кофты, чтобы изобразить, — воланчиком. Я худая была, красивая, пятнадцать лет. Колька, ты представляешь, родной брат в меня влюблен был! Ни с кем не гуляла, он, как увидит, сразу бежит — и бить. Такой был… Тоже в армию пошел эту сраную, в горячей точке он погиб, в Афганистане… Это отец ему голову засрал, все, как примет грамульку, про армию, про войну. Мамка другая была — никогда ни слова об этом не рассказывала. Только два раза в год запивала — как часы.

Девушка ухмыльнулась.

— Да, ты чего! — рассмеялась Людмила Олеговна. — Она у меня была военно-полевой хирург, отец ее всю жизнь Надежда Юрьевна называл. По-другому не мог. Говорил, она меня с того света вытащила, я ее в госпитале боготворил. Мамка в основном была по брюшной полости, а ему осколок все кишки разворотил, он говорил, аж, тазовые кости лопнули. Ну, с ним-то она уже не оперировала. Куда тут оперировать, когда — сегодня здесь, завтра — там? Просто сестрой устраивалась при гарнизоне. Да, не к тому я говорю. Это, знаешь, можно роман написать, как мамка с отцом познакомились, поженились, как жили потом. Так сказать, офицерский быт. На хрен это все.

Мы с Колькой идем, а я в мамкином платье. Он говорит, дай, в автомате газировки куплю, ну, и отошел, а я стою, жду его. А тогда, знаешь, тумбы такие на набережной ставили и афиши клеили. И я смотрю — афиша. Мы в своем гарнизоне сраном сидим, ни хрена не знаем. А оказывается, цирк в Саратов приехал, звери там, укротители. И на афише прям фотография этого укротителя — Владимир Рыбенко написано, а рядом я уж не помню, пума, что ли какая-то. Увидела я его, и, знаешь, меня как шарахнуло! Стою, как дура, и смотрю на этого Владимира Рыбенко…

— С пумой, — с хохотком вставила девушка, приложившись к коньяку.

— Ага, с пумой. Я не помню, или там пантера какая-то была. Да, хрен с ним. Короче, думаю, ну, ни фига себе мужик! Влюбилась, как кошка.

— Как пума! — девушка зашлась в истерическом смехе.

— Ну, примерно, — Людмила Олеговна обстоятельно подвинула бутылку и плеснула себе в заранее прихваченный стакан, — и, главное, вижу рожу на афише, а сама прям чую, что будет у меня с ним, что-то явно будет. И тут Колька подходит, смотрит так на меня, знаешь, в шоке. Тогда время другое было, люди не знали про олвэйз. И смотрит так как-то виновато мне на ноги. Я тоже посмотрела… Ой-ё! Началось! По ногам течет! По мамкиному платью! Я ему говорю, типа, Колька, мне плохо, это женское такое, давай домой двигать. Он со мной побежал, ничего, дурак, не понимает. Мужики на набережной хохочут — кошмар, короче, на всю жизнь запомнила.

Домой прибежали — мамка пьяная. Она, как запьет, отгулы в медчасти брала. И куда деваться? У нас две комнаты — ванная общая, там, блин, круглые сутки бабы со стиркой толкутся. Я говорю, мам, в общем, вот так вот получилось с твоим платьем, не моя вина. Не знала я, что так выйдет. А она, знаешь, такая была. Как нажрется, ей все по хую, и на философские темы начинает гнать. Ну, типа, зачем мы живем, зачем все это нужно, какой типа смысл, когда этот ужас закончится… Ну, и она мне говорит, что ей вроде как это платье на хрен не нужно, кровь, говорит, надо холодной водой замывать, и, вроде, если замою, то пусть оно мое и будет. Я как-то не поверила, думаю, мало ли что она на рогах болтает, а она говорит: «Я, Милка, столько кровищи этой смывала с простыней, сколько тебе и не снилось».

Ну, и вообще маразм. Нашла я в буфете бинты какие-то, вату, соорудила себе прокладочку и в трусы засунула. Колька с пацанами убежал, а маман у окна сидит на стуле с железной биркой и нажирается. А я за дверь выглядываю, ушли там клуши или нет. Одна когда тихая осталась, тоже сестричка, ей на фронте где-то там ухо срезало, я прошмыгнула и платьице мамкино отстирала. Действительно, в холодной надо, мне эта тихонька тоже подтвердила. Она, правда, не бухала, у нее другое было. Находило чего-то такое — выходит иногда на улицу, к мужчинам подбегает и шепчет: «Я тебя люблю!». Многие, конечно, и буквально воспринимали. Муж у нее тоже военный был, дядя Степа.