Валера подошел к широкому зеркалу в прихожей и словно бы впервые увидел себя. Он увидел серые глаза, вспухшие от слез розовые веки, темные прямые волосы, свитер, джинсы…

— Только что, — сказал Валера зеркалу, — я выгнал из дома самого близкого мне человека. Почему? — спросил, помолчав, — потому что она трахалась с моим другом Рыбенко.

Ему вдруг стало смешно, он захихикал.

— Из-за того, что на ней какое-то время подергался Рыбенко, я решил ее выгнать, лишить самого себя нашей дружбы, перечеркнуть наше прошлое, наше будущее. Это довольно забавно.

Валера расхохотался. Он сходил на кухню, налил в стакан грамм сто пятьдесят водки и вернулся к зеркалу.

— Любопытно все устроено, — снова заговорил он, — как много внимания человек уделяет этой сфере, сколько мучений сам себе доставляет. И главное, как трудно эту тенденцию переломить, направить энергию, так сказать, в другое русло.

Валера вспомнил старика-сектанта, которого в прошлом году посадили в тюрьму и по этому поводу много показывали по телевизору. В больших пластмассовых очках, с длинными посеребренными волосами, старикашка проповедовал сексуальную комфортность. Вокруг него сплачивалась молодежь, вроде бы сам он жил с тринадцатилетней девочкой, и вроде бы именно заявление ее родителей привело его на нары. «Свободный, здоровый секс — это счастье, — говорил старик по радио «Эхо Москвы», куда его однажды пригласили в подтверждение принципов демократии и чтобы он смог мотивировать свой образ жизни, — чем больше секса, тем счастливее человек. Когда все происходит быстро и по обоюдному желанию, люди вообще прекращают задумываться на эту тему».

А я много думаю на эту тему, сказал сам себе Валера.

Я думаю об этом постоянно. Думаю, испытываю ненужное, изматывающее волнение, страдаю, подозреваю.

От водки мысли принялись скакать.

«Путинские подонки! Мрази! — возмущался Валера. — Эти скоты посмели посадить великого человека, загнать его в вонючую камеру!»

— Что тебе, лично тебе от того, что она предоставила свою пизду Рыбенко? — злобно спросил он у зеркала. — Какая тебе разница, кретин? Она, что, стала от этого хуже? Испортилась, да?

— Нет, — отвечало зеркало, — внешне ничего не заметно.

— Ты выгнал ее на улицу. Тебе не стыдно?

— Стыдно.

— Иди и найди ее, приведи обратно. Приведи обратно своего друга Рыбенко. Извинись.

— Я сейчас пойду.

Продолжая хихикать, Валера оделся и вышел за дверь. Он совершенно не представлял, куда могли отправиться Даша с Рыбенко. Уже готовый отправиться в рейд по ближайшим барам, Валера вдруг услышал их голоса.

Они сидели в подъезде, между четвертым и пятым этажом, и пили водку из пластиковых стаканчиков.

При виде Валеры они испуганно затихли.

Несколько секунд Валера с обострившимся вниманием изучал Дашины черты, уже смазанные алкоголем, волосатые руки Рыбенко, серый свет подъездного окна, мелкую коричневую плитку пола. Он подошел и со страстью обнял жену, вдохнул запах табака от ее рассыпанных волос. Заплакал. И вдруг почувствовал еще одно, поддерживающее объятие, еще чьи-то слезы. Валера весь раскрылся и принял к себе Дашу и Рыбенко, их запах, дыхание, слабый шепот.

Втроем они вернулись в квартиру. Даша, ничего не говоря, собрала остатки цветочного горшка, протерла пол мыльной тряпкой. На ней были черные узенькие штанишки, трикотажная маячка, и на Валеру накатила дикая, неостановимая похоть. Он за руку отвел ее в спальню, раздел и разделся сам. Рыбенко с понимающей улыбкой наблюдал их с дивана. Валера приглашающее кивнул ему, но он сказал:

— Позже.

Даша казалась прежней, но по-новому горячей. Она хлюпала, истекала, Валера зачем-то сгребал в кулаки ее волосы, ему вдруг понравилось целовать ее рот через волосы. Пахло водкой, постельное белье, много чего за прошедшие две недели повидавшее, тоже попахивало. Тут уж ничего не поделаешь — природа. А она вечно забирает у нас все, что может, и отдает, что есть.

Втроем они отгородились от мира на четыре дня. Дашу время от времени посылали за пивом, жратву заказывали по Интернету. Рыбенко позванивала какая-то девушка, желавшая знать, чем он занимается. Ничего интересного девушка бы не узнала, нового точно. Они трахались и кончали. Даша делилась своими изощренными физическими переживаниями: у нее между ног все стерто и даже как будто бы распухло, но от этого трахаться еще приятней. Играла музыка.

На четвертый день все окончательно вымотались от бессонницы и однообразных движений. К тому же следовало как-то решить проблему с кроватью — втроем спать было тесно и жарко.

Сидели на кухне, допивали чудом сохранившееся со вчера пиво.

Рыбенко нацепил Дашины очки и строил ей рожи.

— Отдай, дурак, — сказала Даша.

— Ну, померяй, детка, — просил Рыбенко.

Даша надела очки.

— О! — воскликнул Рыбенко. — Какая строгая учительница!

— Ага, — буркнула Даша, — репетитор.

— Какой у нас сегодня урок? — не успокаивался Рыбенко.

— Полагаю, как всегда, физкультуры, — сказал Валера.

Все это успело немножко наскучить.

Валера был не то что бы недоволен, скорее, вымотан.

Три раза звонила Маша Лазарева.

— Где ты, милый? — волновалась она. — Я скучаю.

Рыбенко потянулся, хрустнув суставами.

— И все же, круто, — изрек он, — у меня такого еще не было.

— У меня тоже, — сказала Даша.

И они уставились на Валеру. Им было интересно его мнение.

Дарий Петрович был старше Ани на четырнадцать лет. Они поженились, когда ей исполнилось двадцать пять, ему — сорок, оба были тельцы. В тридцать два из Ани с помощью кесарева ножа извлекли ее первого и единственного ребенка — Валеру.

До беременности Аня служила патологоанатомом в морге. Дарий Петрович считался одним из лучших по советским временам психиатром, в семидесятые его имя было широко известно тем, кому довелось столкнуться с большой медициной.

Случалось, Аня возила мужу обед на работу, часто она брала с собой Валеру. Почти двадцатиметровый коридор вел из приемной института Сербского в обложенную белым кафелем ординаторскую. Уже взрослым Валера, бывало, вспоминал, как бежит по коридору навстречу отцу; он выходит из ординаторской, в белом халате, с черным ужом фонендоскопа на шее, восторженно разводит руки и ловит его, и поднимает в воздух. Вероятно, именно в те моменты Валера познал отпущенный ему максимум земного счастья.

Дарий Петрович владел гипнозом, говорил даже о такой мало соответствующей советской официальной науке вещи, как психотерапия, среди родственников шизофреников, в основном женщин, о нем ходили легенды. Рассказывали, что Дарию Петровичу достаточно пристально посмотреть сумасшедшему в глаза, и тот мигом вздрогнет и выздоровеет. Так это было или не так, Валера доподлинно не знал, но в любом случае на прием к отцу записывались за месяцы. В принципе, Дарий Петрович мог бы мигом обрести материальное благополучие, брать конверты, банки с икрой и коньяк, но деньги крайне мало его интересовали.

Он честно отдавал зарплату жене, ел, что дают, сидел, если просили, с ребенком, не пил и вечерами читал в кресле с деревянными лакированными подлокотниками журнал «Огонек».

Аня сдержанно вела хозяйство и воспитывала сына — ни няни, ни домработницы в доме не было. С мужем ее связывало нечто среднее между партнерством и патронажем: она кормила его, утром выдавала одежду, бегала в ларек «Союзпечати» за «Огоньком», а в оставшееся время гуляла с Валерой во дворе, готовила и убирала квартиру. Аня была положительной советской гражданкой, ответственной матерью и женой. Одевалась неброско, тайком курила и никогда ничего не пила, кроме рюмки коньяка Новогодним вечером и в свой день рождения.

Казавшееся почти зацементевшим семейное благополучие дрогнуло мартовским вечером 1992 года, когда Дарий Петрович вернулся домой и показал жене спелеологическую карту.

— Это потрясающе! Потрясающе! — восклицал он, тыча пальцем в какие-то невнятные затемнения и разводы.