Эх, Наталья! Не сказать тебе уже, что все у меня нормально. Так же, как и других. Не дала ты мне возможности рассказать, что спать с парнем мне было – никак. Это физически.

О моральном самоощущении распинаться не буду. Я был пьян. И в этом одна из причин.

Вторая причина, подвигнувшая меня, на сей «доблестный поступок», это желание побесить папочку. Такой свиньи полгода тому назад, даже он от придурка сына не ожидал. (Зато сам-то теперь как куролесит?).

Ну, а в-третьих, мне было интересно, смогу ли я сделать то, от чего меня тянет убежать подальше.

Остается с грустью поражаться собственной силе воли.

Я спал с Костей потому, что в характере у меня странный душевный мазохизм. Иного объяснения нет. С детства всегда делать то, чего страшусь.

Боялся темноты – заставлял себя искать её, где только можно. Чердаки, подвалы были моим постоянным местом обитания. Мать замучилась меня из них вытаскивать.

Спускаться вниз, за ступенькой ступенька, плотно закрыв за собой дверь и видеть, как тьма сгущается, как в ней не остается света очень страшно.

Самым жутким местом для меня был подвал. Я до сих пор туда не могу входить без содрогания. Мне казалось, что, если я заставлю себя пройти через этот подвал, который тянулся подо всем домом, я, наконец, перестану бояться.

Однажды, со мной произошел весьма странный случай, при воспоминании о котором и сейчас по спине бегут мурашки.

Я медленно ощупью пробирался по подвалу. Со всех сторон меня обступал липкий, душный, наполненный странным сладковатым тленом, похожий на запах прогорклых лекарств и скопившийся пыли, мрак. Запах формалина. Запах сгнивших тел, зарытых глубоко в земле, готовых вырваться на поверхность.

Запах сгущался.

А потом в темноте что-то начало светиться. Это были не кошачьи глаза.

Я видел (или мне только так казалось), длинные зрачки, горящие лютой злобой. Видел клыки. И бросился бежать, от ужаса не помня себя.

Даже не знаю, как я не заблудился, пока бежал, подгоняемый звуками шагов (или лап) за своей спиной.

Поскольку в десять лет я наркотики не принимал, и даже толком не пил, то бредом это быть не могло. Поэтому не знаю, что это было. Что бежало, преследуя меня, тяжело обдавая смрадным дыханием?

Лестница наверх, к спасительной двери, показалось такой длинной.

Бесконечной.

И когда я подбежал к ней, она оказалось запертой.

Сколько я не дёргал ручку, дверь не поддавалась. А сзади что-то приближалось.

развернулся, прислонившись спиной к двери, вглядываясь во мрак. Уверенный, что это только глупые страхи. Что ничего не будет.

А потом…

Я не помню, что было потом. Что-то может и было. А может, только мое больное воображение.

Мать говорила, что искали меня около девяти часов, а когда нашли, я почти не дышал.

Я несколько часов пролежал в обмороке. У меня был тяжелый случай какой-то нервной болезни. Я даже говорить перестал. Боялись, что я окончательно сдвинусь.

Даже папаша утратил авторитарный тон и пытался учиться говорить со мной по-человечески. Он снизошел до чтения сказок!

Как только я получил возможность выходить, я снова спустился в подвал. После этого вся семья испугалась за папашин рассудок и мою задницу. До светлого открытия, что бить меня бесполезно, отцу предстояло прожить ещё несколько лет поэтому моей попе было серьёзно больно.

Наука впрок не пошла.

Мне мало что идет на пользу.

Вторым страхом были женщины.

Подростком я ужасно их боялся, потому, что был хилым, болезненным, и был уверен, что ни хрена у меня с ними не выйдет.

Слава богу, ошибся.

Я боялся боли. У меня низкий болевой порог. Поэтому мне обязательно нужно было клясться на крови при каждом удобно случае и вне такового. Я так часто резал себе руки и пальцы, что мать снова отвела меня к психиатру. (С этого и началось наше постоянное и непродуктивное сотрудничество с работниками психбольниц).

Я «честно» признался, что люблю, когда мне больно. И психиатр поставил диагноз и приписал таблетки.

Я сам читаю, что пишу, и думаю – ну на зачем, зачем, мне все это было нужно?

Наверное, зря я все-таки не пил приписанные мне лекарства.

Ответ на вопрос: «зачем», у меня есть. Потому что мой отец – садист. Даже наедине с самим собой не хочу развивать эту тему. Это – мое. Только мое. И ни с кем этим я делиться не буду

А ещё, в-четвертых, я боюсь темноты.

За последней чертой её не избежать никому. Это будет та самая темнота, из подвала, из кошмарных снов.

Все мы в детстве боимся темноты потому, что бессознательно ассоциируем её со смертью. И стремясь к жизни включаем свет.

Свет есть жизнь, а смерть – темнота в которой невозможно его включить.

Некоторые люди говорят, что не боятся смерти. Этого не может быть. Просто у них маловато воображения для того, чтобы представить, как это будет, когда ничего уже не будет.

Даже сознания, которое будет это «нет» констатировать.

Мы придумываем себе кучу целей. Веру в Бога. Добродетель. Всё только за тем, чтобы не видеть конечной темноты, ждущей нас в конце пути.

Но день пройдет, и карусель остановится.

И тогда Она придет.

Тебя сотрут, стряхнут и это будет все.

Ты НИКОГДА не проснешься.

Даже в памяти других ты испаришься быстрее, чем роса с листьев в теплый ласковый летний день.

Наше стремление к добродетели – это взятка Небесам.  «Я буду хорошим, Боже, только дай мне надежду на вечную жизнь!».

Я не был хорошим.

И я не могу поверить в иную форму жизни. Просто не могу.

Смерть страшна и бесповоротна.

А если нет иной жизни, то к чему нам включать цензуру в собственную жизнь? К чему разводить ложные идеалы? Все идеалы лживы.

Награды или кары не будет. Ничего не будет.

Я ненавижу жизнь, потому что чертовски боюсь смерти. Небытия. Темноты. Отсутствия сознания.

Я боюсь. А это плохой признак.

Значит, нам придется встретиться».

Закрыв тетрадь, Лена впервые задумалась о том, что человек практически в любой момент может перестать быть.

Как писал Булгаков: «Человек внезапно смертен».

Как это происходит?

Что испытываешь в момент перехода?

Существует ли иной мир?

Есть ли возможность проснуться и продолжить существовать в ином качестве или свойстве?

А если да, то где может существовать этот другой мир в нашей упорядоченной Вселенной?

Вопросов куда больше, чем ответов.

В конце концов, никто из живущих ныне на самом деле не верит в смерть. Нам всем кажется, что в последний момент кто-то там, наверху, персонально для нас сделает исключение, отменит смертный приговор, и мы останемся жить навечно.

Но на самом-то деле это невозможно.

Лена вскочила.

Почти остывшая вода колыхнулась у ног.

Она судорожно вытирала влажную кожу и повторяла про себя, как молитву: «Я хочу жить! Я хочу жить!».

В этот момент даже существования Ада казалось ей лучше, чем перспектива полного небытия.

Выбравшись из тёплой ванной в коридор, полный теней и сквозняков, Лена почувствовала, как липкий, необъяснимый, иррациональный страх струится по позвоночнику, оставляя на коже мелкую россыпь мурашек.

Когда только успело стемнеть?

Стрелки на часах показывали всего половину девятого. По-летнему – совсем день.

Монотонно долбили дождевые капли по оконному стеклу. Как не странно, звук, прежде всегда успокаивающий, теперь тревожил, даже раздражал.

Далекая серебристая зарница выхватила белый квадрат календаря на стене, повествующего о том, что на дворе стоит 20 июня 1996 года.

Гроза ушла на восток. Глухие раскаты грома доносились едва различимо, издалека.

Вот стол, стул. Окно. Всё, как всегда. Всё, как должно быть. Не считая того, что сердце в груди бьется короткими, резкими точками.

Не считая того, что хочется бежать из этого дома со всех ног.