Погода, так же, как и вчера, стояла изумительная. Невозможно описать ласкающую глаз голубизну небосклона, нежную зелень горных лугов, великолепие привольно раскинувшейся дубовой рощи, цветочные раздольные поляны; с гор дуло бодрящим холодком, на востоке брезжила золотистая кайма низинных холмов. Поднимавшееся солнце все ярче высветляло окрестности, изгоняя тени, нагревая землю и воду; заиграла рыба, оставляя на поверхности расходящиеся круги, будто шел невидимый дождь. Потихоньку застрекотал моторчик кинокамеры, репортер выглядел опечаленным.
— Ты, Витек, какой-то грустный с утра, — заметил Тимофеевич. — Приступ тоски по семейному очагу? Или я слишком строго с тобой обошелся — два наряда, разве это много? Пойми, наконец, что твой настрой сказывается и на нас.
— Понимаю вашу озабоченность, — молвил журналист, — но разъяснить ничего не могу, потому что сам нахожусь в неведении относительно причин своей грусти, — перед нами был прежний Рыцарь Печального Образа.
— Витя, брось чудить, — сказал я.
Между тем в межгорьях темнело, порывами вскипало озеро, шумела роща на склоне, хлопало полотнище паруса. Неожиданно стихло, очертания гор потерялись в надвинувшемся мраке; сыро и гулко, воздух стал как резина.
— Никак гроза, — после молчанья произнес капитан. — Давай к берегу.
Я повернул рулевое весло.
Вскоре мы, спасавшиеся бегством, очутились как бы в гигантском погребе. Вдруг черное марево разрезали сверкающей паутиной молнии, какое-то мгновенье их ослепляющая сеть вилась в тучах, и грянул гром. Горы содрогнулись, по котловине раскатился гул, в небе словно лопнул огромный мешок, и сверху посыпались градины размером едва ли не с перепелиные яйца. Мы спешно выволокли катамаран на отлогую полоску песка и укрылись в ближайшей расщелине. Грохот стоял неумолчный, расщелина быстро заполнялась градинами, обитые плечи ныли. Где-то над головой шумно раскачивались кроны, под ударами несущихся с гор камней трещали стволы деревьев. Охватило дикое, первозданное чувство страха…
Небо оставалось черным еще несколько часов, но град прекратился. Как только стало возможным покинуть убежище, Тимофеевич бросился к лодке — лихорадочно ощупал борта, заглянул под скамьи. Все нанесенные камнями повреждения были незначительными. Поблизости лежала рухнувшая исполинская лиственница, и оставалось радоваться, что мы не стали прятать катамаран в кусты, чтобы там укрыть его от града, — неохватный ствол подмял эти самые заросли жимолости.
Через полчаса мы продолжили плавание, фотограф занялся съемкой окрестностей, а Григорий Тимофеевич начал рассуждать вслух и довольно неожиданным образом:
— Психологическая совместимость — штука тонкая, скажу я вам, ой какая тонкая… Хуже нет ничего, когда люди треплют друг другу нервы и не могут расстаться. Вы, наверно, встречали такие семьи — супруги ругаются ежевечерне, а разойтись не могут, срослись уже. Страшнее этой пытки природа ничего не выдумала, и я очень не хотел бы, чтобы мы уподобились такой семье.
— Как можно! — вырвалось у меня.
— То-то и оно. Я к тому все это рассказал, чтобы бы поняли хорошенько, что у нас не развлекательная прогулка, а путешествие, сопряженное с трудностями и некоторыми лишениями. Места тут безлюдные, случись что — никто не поможет, потому не на кого нам полагаться, как на самих себя. Вам я уже это говорил и еще сто раз повторять буду.
Здесь капитан ни с того ни с сего переменил тему и доверительным тоном поведал анекдотец о том, как некий человек явился в баню помыться, а ему говорят: «Извините, у нас нету воды», — а он в ответ, нисколько не смутившись: «Ничего, я в валенках». Анекдот удался, мы с Виктором посмеялись, а Тимофеевич, приободренный, принялся ворошить, как он выразился, хлам на пыльном чердаке своей памяти и отыскал еще пару баек. Он что-то оживленно говорил, жестикулируя, а я почти не слушал его, вспоминал, как однажды ненастным утром проходил мимо школьного двора, где делал приседания Григорий Тимофеевич, вытянув перед собой руки и громко отсчитывая ритм. Вслед за учителем послушно выполняли движения шеренги учеников — под мелким сеющим дождем. Я остановился у бетонного забора, застигнутый неосознанной мыслью, и продолжал вглядываться в эту, казалось бы заурядную, картину. Меня поразила печать самодовольства на лице Григория Тимофеевича; он, несомненно, наслаждался не экспрессией упражнения, а властью, доверенной ему над этой массой людей, он верховодил, и ему покорно подчинялись.
«И р-р-раз, и два-а-а!» — командовал мой сосед, а ученики, все в одинаковых синих трико, ритмично приседали — лица мокрые от дождя, глаза смотрят безропотно. Неожиданно меня испугала механическая слаженность их действий, я увидел в ней некую чудовищную красоту, одноликость мышления, — но я не уходил, продолжал всматриваться, все еще сомневаясь в верности наблюдения. Тут Григорий Тимофеевич выпрямился, хлопнул в ладоши, и по этому знаку лицо его переменилось и приняло холодно-насмешливое выражение, а затем обыденное, простецкое, могущее расположить к себе любого. Не знаю, заметил ли меня сосед. Ссутулившись, я ушел…
Был полдень. Мы переменили курс и держались ближе к берегу. Катамаран хорошо показал себя в первые часы плавания — легок и маневренен, однако обнаружилось, что треснул планширь правого борта — поломка, впрочем, пустяковая, но мне пришлось затратить пару часов на то, чтобы нарезать стальной прут, согнуть обрезки п-образно, заточить концы скоб и вбить их вдоль трещины для стяжки. Вот, собственно, та мелочь, единственное замечание, в остальном надежность судна была образцовой.
Незаметно миновали вторые сутки плавания. Мы прошли около пятидесяти миль, а сколько еще нам предстояло пройти по окружности озера, которое представлялось бесконечным? Капитан сел за руль, потому что в этот час предстояло преодолеть, вероятно, самый сложный участок маршрута. Высокие скалистые берега сходились в этом месте так близко, что, казалось, с одного на другой можно было перебросить ствол сосны. В горловину текли воды озера, и туда мы направили свой катамаран. Солнце скатилось за горы, длинные смарагдовые тени, будто живые, колыхались на воде. Когда мы приблизились к скалам, я зримо ощутил, сколь ничтожно малы мы в сравнении с их стремительно вознесенной громадой; она словно заваливалась на нас под собственной тяжестью. Было очень тихо, и мы проскользнули в горловину.
Мы двигались медленно в тишине, нарушаемой редкими всплесками, двигались осторожно, лавируя, опасаясь подводных камней, верхушки которых возносились то там, то тут. Сыростью веяло от изрезанных трещинами скал. Страшный лабиринт, созданный природой. Иногда мы проходили почти вплотную вдоль скальной стены, и я притрагивался рукой к холодному скользкому камню. Виктор не фотографировал: недоставало света. Вскоре проход вовсе сузился, пошли на веслах. Не знаю, сколько времени отняло у нас прохождение этого лабиринта; впереди по курсу посветлело, и мы заработали веслами усерднее, задыхаясь в теснине и стремясь вырваться на простор. Скалы чуть расступились. Тимофеевич, до того молчавший и настороженно всматривавшийся вперед, повеселел и сказал: «Выберемся из этого бесовского каньона и, пожалуй, будем швартоваться — темнеет…» Он еще не успел закончить фразу, как над нашими головами разразился неимоверный грохот — вернее, поначалу послышался тонкий пронзительный свист, точно заработал «пускач» дизеля, потом заревело — прерывисто, натужно — и наконец загрохотало; понемногу звук выровнялся до монотонного гудения реактивной турбины. Мы не столько испугались, сколько были поражены несказанно: звук был явно искусственного происхождения. Мы с Виктором бросили весла, а Тимофеевич встал со стульчика, и все посмотрели в небо. Изрезанная краями стен пропасти густосиняя его полоска была чиста, ничем не замутнена. Рев усиливался и через минуту-другую стал нестерпимым; я заткнул пальцами уши и вдруг с ужасом увидел, как вверху откалывается многопудовый кусок породы и несется вниз. Он тяжело бухнул в воду в нескольких метрах от левого борта, обдав меня брызгами. В это же мгновенье еще две глыбы ухнули поблизости, Виктор что-то выкрикнул… Панический страх удесятерил наши силы, катамаран полетел легко, будто стрекоза, едва касаясь водной поверхности.
