Я поставила лейку в сарай и, пользуясь редким моментом, когда племянники отсутствовали, решила просмотреть литературу для реферата по психологии. Устроившись на крыльце с монографией Кречмера, в пух и прах разнесенной на лекциях нашего профессора, я наслаждалась, как гурман. Подобрав достаточный материал для критического обзора, усвоив вполне опыт автора, начала мысленно развлекаться, отыскивая скрытые черты преступности в форме черепа родных и близких… И тут в дальнем конце сада я увидела чью-то знакомую толстую фигуру, которая, громко отдуваясь, упорно пробиралась меж гряд… Это была соседка Марья Петровна, она явно несла мне свежую новость. Женщина паникерская и суматошная, она тем не менее вызывала у меня симпатию вечной своей добродушной наивностью; к тому же — а может, это все и определяло — она была любящей Димкиной бабушкой. Я почему-то пользовалась у нее авторитетом.
Одетая в свой затрапезный халат из красной фланели, Марья Петровна приближалась ко мне «задами», охая и вздыхая, осторожно ступая в домашних тапочках по только что политым дорожкам. Подойдя, наконец, к дому, она уселась со мной на ступеньку, опустила ноги на проволочную сетку, лежавшую у крыльца, и долго шаркала тапками, избавляясь от налипшей на них грязи. Я втайне порадовалась за бедных родственников, глядя на эту грязь. Размокшая после полива земля производила впечатление жирного добротного чернозема. «Молодец тетя! Это крупная победа!» — с одобрением подумала я. Сколько ведер навоза и торфа пришлось перетаскать тете на себе, чтобы удобрить почву! Но я постаралась взять себя в руки и не допустить на лицо торжествующую улыбку. Марья Петровна могла ее истолковать неверно: тапки были вконец испорчены, грязь не счищалась, а один помпончик совсем заляпан… Но Марья Петровна не выказывала огорчения. Ей было не до того. Она торопилась отдышаться и приступить к рассказу…
Я даже закрыла книгу, потому что знала: при том словоизвержении, что сейчас обрушится на меня, прочитать не удастся ни строчки. И Марья Петровна начала…
Оказывается, Паничиха, наша толстая сторожиха, зимой и летом одетая в заячью телогрейку и, по причине хронического шейного радикулита, вечно закутанная в серый пуховый платок, видела на дороге посинелого «мужука»…
— Синего? — уточнила я.
— Совсем! — сказала Марья Петровна. — Голого… в шесть утра!..
Из последовавшего далее рассказа я поняла, что, встретив странного незнакомца, кумушка Марьи Петровны жуть как его напугалась. Тот посмотрел на нее — и бежать, а сторожиха чуть со страху не померла.
Димкина бабушка сделала перерыв, посмотрела на меня значительно, и по всему ее виду можно было догадаться, что вот теперь-то будет сказано самое главное. И впрямь, из дальнейшего рассказа последовало, что дело не в мужике и не в Паничихе. Та была, конечно, авторитет не хуже моего! Но видела-то Паничиха на прошлой неделе! А она, Марья Петровна, к тому это вспомнила, что тоже видела — и не далее, как сегодня…
— Я к тому тебе говорю, сторожиху-то вспоминаю… что не просто там одного или даже бы и двоих! Где там! Цельный день, почитай, с утра, ну, куда ни пойду… этих вот мужуков вижу!
Я с опаской повернулась к Марье Петровне. Такой я ее еще не видела… Все вычитанные примеры из учебника психиатрии разом всплыли в моем сознании. А она доверительно продолжала:
— Вот хотя бы тогда, с утра… Видела, представьте, двух мужуков, встретила по дороге! Не голых, зато вдрызг пьяных и с цельными сумками пустых бутылок! По две сумки в руках тащили. Само собой, сдавать несли. Только куда? На станции-то принимают после обеда. Это кто ж в здравом уме в Ратомку-то в такую рань понесет? А шли они как раз от Ратомки — навстречу нам с Димочкой шли. Мы-то с хутора с молоком возвращались… Знать, на хутор они бутылки тащили! Или в Зеленое… Да и там, никак, не с утра принимают! — Марья Петровна даже руками всплеснула в удивлении, но тут же умильно промокнула слезу уголком фартука, как всегда делала, если мысли ее ненароком переключались на Димочку. — А он-то, Димочка, так испугался, так испугался! Покраснел весь, кулачки сжал и гневно так на них смотрит! Это ж, вы представляете, алкоголики! У нас, здесь, пьяницы?! Ну, откудова им тут быть? Один был, ясное дело, сторож, больше некому. А другой — его зять, молодой какой-то, незнакомый. Тогда-то я его как следует не рассмотрела… Потом уже! И как увидели они нас с Димочкой, как увидели, — взахлеб продолжала Марья Петровна, — обомлели враз, глаза выпучили! Сумки в лес — и бежать, так испугались. И уж так мы с Димочкой перепугались!..
Я ничего толком не понимала. Кто кого испугался и кто чьи сумки со страху бросил? А Марья Петровна суматошно размахивала руками, перебивала себя и все бубнила, поводя испуганными глазами:
— Сумки-то — в кусты! Как кинут!.. Бутылки рассыпались, а сами — бежать! И Димочка тоже так испугался. Весь дрожит и, как взрослый, грозно так на них смотрит, вот-вот кинется… Это надо же, так ребенка перепугать!
И опять я не поняла, кто же все-таки бросил свои сумки: они с Димкой или те двое, и кто кого испугался. Надо было выяснить попоздней у самого Димки, от Марьи Петровны толку все равно не добьешься. Решить, что ребенок испугался, могла только она, даже из ее рассказа следовало, что Димка, как взрослый, возмущен и разгневан. И потом, доверять ей было вовсе не обязательно. Женщина она слабонервная. Дышит эдак тяжело, и лицо покраснело. Руки дрожат…
Я обрадовалась, что все так быстро и просто кончилось. Но не тут-то было! Оказывается, Марья Петровна сделала только маленький антракт в рассказе. Была еще и вторая встреча.
— Идем мы после обеда в Ратомку, а навстречу — опять эти самые мужуки… у леса… Одно не пойму… — призадумалась Марья Петровна и растерянно замолчала.
— Что? — спросила я вежливо.
— Отчего это Димочка не накинулся на них, как давеча?.. Утром-то как закричит: «Зачем взяли? Чтобы все бутылки назад снесли!» А теперь — спокойно на них смотрит, будто так и нужно, что они эти бутылки тащут…
— Кто они-то? — не улавливала я нить рассказа.
— Ну, эти, сторож… и его зять, которого утром-то не рассмотрела. Старый промчался, как на пожар! Заведенный прямо, глаза — ненормальные… А второй-то, что сзади шел, спрашивает: «Вы не подскажете, как пройти к садовому обществу «Ромашка»?»
— Ну, и?.. — напомнила я Марье Петровне, которая вдруг отвлеклась и с интересом рассматривала нашу белую сирень у калитки.
— Объяснила я ему на свою голову! Прямо пойдешь, а потом налево… А мы с Димочкой дальше идем. Лес прошли, полдороги до Ратомки остается — как раз на краю поля! И вдруг, батюшки! Под той сосной, где аистово гнездо, сидит этот самый зять! Меня увидал и теми ж в точности словами спрашивает: «Как пройти к садовому обществу «Ромашка»?»
— Может, это не он был?
— Да где ж не он?! Нечистая сила! В синих этих… штанцах обтертых, шарфом своим обмотан и с ящиком за плечами!.. Только вот… без бутылок вроде… — засомневалась Марья Петровна.
Я хотела было поддержать возникшие сомнения, но опоздала.
— Да нет, тот же, тот же красавчик! Патлы длинные. Хоть и без бутылок!.. Зато с сиренью! Целый букет валяется. И шапку желтую нацепил! Ну, думаю, стиляга, побывал уж на наших дачах, в сад к кому-то залез, лесом назад сиганул — и опять спрашиваешь? Думаешь, не узнала? А он, и впрямь, вопрос повторяет — уже громче! Думает, что не слышу. Злость тут меня взяла. «Ах, ты, говорю, алкоголик! Чтоб ноги твоей не было у нас на дачах! Знаю тебя прекрасно. Милицию позову!» Он глаза выпучил, рот открыл: «Откуда вы меня знаете?» Будто четверть часа назад нас не видел! «Зять, говорю, как не знать! Ждем таких зятьев, не дождемся!» Ага! Побледнел весь и шепотом: «Не можете меня знать. И я вас впервые вижу». Тут не выдержала моя душа: «Как это так — впервые? Память, что ли, отшибло? — в глаза бесстыжие его смотрю и на ребенка показываю. Димочка у нас заметный. — Может, его-то хоть вспомнишь?» Он на Диму взглянул и, вижу, узнал его, узнал, голубчик! Покраснел весь и как сирень свою на землю кинет!.. «Ноги моей у вас не будет! Так, говорит, и передайте…» Нахал! Кому это я буду передавать? Сам со сторожем объясняйся! А если дежурить за него вздумал, так деньги мы не тебе платим…
