И мне кажется, случится это очень скоро, даже не исключено — сегодня. Потому что под утро мне приснился удивительный сон: будто нам пришла посылка от Жэки. Ее принесла одна из русалок, выплывшая из озера, и оставила на траве под дубом. Большая плетеная корзинка с крышкой, а на конверте, положенном сверху, детским почерком Жэки написаны наши имена. Я поднимаю крышку: на дне корзины сидят три маленьких пушистых котенка и смотрят на меня такими знакомыми зелеными глазами…

Далекий взволнованный голос Карина возвращает к реальности.

— Ани! — зовет он меня. — Ани! Скорей сюда!..

Я бегу через луг мимо цветущих черемух, мимо дома и елки под моим окном. Она появилась в тот самый день, что и кормушка для ручных синиц Жэки за окнами мастерской… Позади дома сухо. Только бурый цвет вымокшей прошлогодней травы напоминает вчерашнее половодье. Я подхожу к дубу, где спиной ко мне стоит Карин, и тоже поворачиваюсь к лукоморью. Уже нет разлившейся до горизонта воды. И ни реки нет, ни речной долины. Половодье схлынуло, обнажив совершенно другой мир. Он знакомо застыл там, внизу, весь в мрачных, коричнево-темных красках. Даже небо другое над этим миром. Бурые, безжизненные холмы. Вьющаяся по ним коричневая дорога к голубой лагуне. Бело-голубоватые скалы по берегам — выветренные отроги гор. Коричневые пригорки подернулись зеленью лишь у воды. А наше изменчивое озерцо под дубом — точь-в-точь маленькая чистая лагуна. На берегу стоит женщина в коричневой торжественной одежде, ниспадающей до земли. Вода как бы стекает с тяжелых складок. Но они сухие. Ткань матово отливает на солнце. Только волосы, длинные и волнистые, слегка влажные… Выбились из-под прозрачной, брошенной на голову вуали, словно чуть заметным коконом обволакивающей все тело женщины в старинном платье. Мокрыми завитками ложатся легкие, как у меня, пряди на влажные плечи. Но грудь, шея и лицо свободны от вуали. Лишь у корней волос перечеркивает высокий лоб тонкая, едва заметная полоска — край прозрачной ткани, будто женщина неуловимым жестом только что откинула ее с лица. У женщины темный, как у Карина, цвет волос и лицо Джоконды. И шесть пальцев на левой руке и пять — на правой… Она держит плетеную из прутьев корзину и протягивает ее мне. Я ставлю корзину на траву под дубом и открываю крышку. Один белый и два черных котенка сидят рядышком, тесно прижавшись друг к другу. Я хочу их погладить — и вдруг вспоминаю Вольфа. Мелькает мысль, что ни в коем случае нельзя трогать этого белого, посередине… Еще не поняв, в чем дело, я машинально отдергиваю пальцы, и протянутая рука застывает в воздухе. Три маленьких черных котенка глядят на меня знакомыми зелеными глазами…

Дерево росло у самой воды, внизу, под горой, на узкой полоске озерного берега, где сидел сейчас малыш. Отсюда тянуло дерево свои соки. Здесь было сыро целое лето, и даже в засуху вдоволь хватало влаги, и это тоже могло бы помочь хоть как-то… А теперь и вовсе не посидишь на не просыхающих от дождя листьях. Мокро, тянет холодом от земли. Поздняя, в серых тучах осень.

Он не услышал шагов. Выглянул из-за ствола и увидел, что учительница уже стоит на дороге. В блестящем от капель дождевике она была все такая же, как всегда: тоненькая, похожая на Золушку. «Совсем девчонка!» — говорили в деревне и не верили, что она уже взрослая и учит детей.

Учительница поправила капюшон. Нет, в тот первый момент она не заметила малыша. Она стояла под редко сыпавшим с деревьев дождем, осторожно держа в руке свою ношу и, склонив голову, смотрела на их дерево.

Дерево было толстым и крепким у основания — кто угодно мог бы спрятаться позади него. Оно поднимало свой мощный шершавый ствол над сидевшим на земле малышом — озябшим, светлым комочком, казалось, вжавшимся от холода в землю; высилось над учительницей, глядевшей сверху, с дороги. Во весь свой гигантский рост вздымалось оно над дорогой, которая лесным туннелем обегала озеро на востоке по склону горы — стенке метеоритного кратера, густо заросшей осиной, орешником и ольхой. Разветвляясь, словно большая рогатка, оно уходило ввысь своей кроной — выше леса и выше других деревьев, пробивая ветвями их густой сплетавшийся потолок. Это была старая могучая черемуха, которая еще прошлой весной цвела здесь — пышно и щедро…

Учительница запрокинула голову и долго смотрела на пестрое переплетение редевших по осени крон. Капюшон съехал. Она этого не замечала… И малыш понял, что она ищет. Ради этого оба они мокнут сейчас под дождем. Но там, наверху, несмотря на дождь, все было желтым, коричневым и багряным, подобно не освещенному солнцем витражу, тусклому, но не потерявшему до конца своих красок… Темные силуэты стволов. Щупальца вымокших веток — черные сучья, пропитанные водой. И только черемуха — гладкий блестящий ствол в белом чулке липкой пленки. Точно намылили… облепили снегом эти безжизненные голые ветки, совсем без листьев, замотанные в сплошной паутинный кокон.

Учительница опустила глаза. Он понял — надеяться уже не на что. Вспоминалось равнодушное, а потом злобное лицо матери — тогда, летом… Мать оказалась права, он ничем не помог дереву. И так не хотелось верить, признавать ее грубую правоту. Даже сейчас, здесь…

Малыш встал с земли и, не отряхиваясь, стал карабкаться в гору, к дороге… Учительница улыбнулась, поставила бидончик на землю. Да, она была все такая же, как из сказки. Даже в этом плаще и закатанных над сапогами старых джинсах. Капли дождя скользили по прозрачному капюшону, стекали на выгоревшие ресницы и на выбившиеся из-под капюшона волосы, которые тоже посветлели за лето и стали еще длиннее. Улыбка ее ни капельки не изменилась. Тот же знакомый голубой бидончик — царапинки, трещинки на эмали, и белые тяжелые капли дорожками растекаются из-под крышки. Это бабушка всегда наливает так полно! Ура! Значит, снова берет молоко у бабушки, и опять будет все, как раньше… Но эта же мысль заставила и огорчиться за учительницу: значит, снова никто в деревне не согласился продавать молоко. Было выгодней выливать кабанам или отвозить его на автобусе в военный городок на базар, чтобы загнать его там, как говорила мать, по тройной цене. «А уж сыр да сметану с руками бы оторвали!» — ворчала она со злостью и сколько раз убеждала бабушку не быть дурой, и раз уж так ей, старой, втемяшилось, то запросить с этой учителки хотя бы двойную цену. Но бабушка, всегда такая мягкая и уступчивая, лишь грустно качала головой, молча слушала, а поступала по-своему… Потому-то и не было помощи от детей в этот сенокос. С дедом вдвоем скосили делянку, сами сено в стога сложили, только внук помогал ворошить. До конца лета не наведывались ни отец с матерью, ни дядька, старший бабушкин сын. А теперь наезжали, как прежде, и везли в город набитые продуктами сумки.

Он вспомнил другое и покраснел, стыдясь за родителей и за деревенских, которые так плохо всегда говорили об учительнице. За что они ее не любили? Злорадный, осуждающий голос матери… Зачем он звучит в голове? Стало совестно, точно учительница могла его слышать. Поглубже надвинул шапку, затянул капюшон… Заставил себя думать о приятном — об их первой встрече. Лето! Это было лето. Утро слепило красками первого июньского дня. Небо мелькало над головой — того же в точности цвета, что и бидончик учительницы; и облака плыли, белые, как молоко… Трава, листья в каплях дождя. Ночью был теплый ливень, все свежо, мокро, а под деревьями даже озноб пробирал по коже. Они только что вбежали сюда с поляны — с солнца, где зеркалом сверкало перед ними озеро, отражая потоки бившего с неба света, и все на бегу сливалось — яркое, синее, голубое. А тут, в тени, лишь вода синела через просветы береговых кустов. Они отдышались — это был первый день, когда они познакомились. А потом учительница показала дерево. И он увидел его… навсегда, среди буйной зелени леса — все объеденное, все в паутине, в белом, липком, душившем его чулке. И словно сразу забылось лето…