— Рассеянную энергию пространства, — повторила я, — превращая в тепло… И ты не знаешь, как работает эта штука? В самом деле?

— В подробностях — нет. Но это не имеет значения. Умение всегда шло впереди знания. Мы умеем, и это главное. Наверняка, здесь реализована моя идея. Я направленно об этом думал, когда появилась глыба. И тогда я добавил теоретически три условия: она не должна нагреваться до бесконечности, должна подчиняться мысленному контролю и непременно — излучать энергию только в пределах теплового спектра. Увидев, что эта штука теплеет, я тотчас же позвал Карина. Роскошь все-таки — нагревать улицу.

Вдруг Жэки расхохотался. Он всегда смеялся не к месту. Если кто-то рассказывал анекдот, хохот Жэки раздавался после первых же фраз, когда еще невозможно было сказать, в чем тут юмор.

Я смотрела на его хохочущее лицо, и делалось как-то не по себе. Грустная у Жэки была мимика.

— Ты опасный человек, — сказал он Вольфу, — и ты ошибаешься. Ты не уменьшаешь, не задерживаешь энтропию — ты ее ускоряешь! Пойманная линзой энергия превращается в тепло сразу! Ты приближаешь конец света! Ты опасный человек! Тебя нельзя выпускать обратно.

— Ну, насчет опасности — не знаю. Я ведь думал обо всем этом, — сказал Вольф. — Нет никакой пока теории — вот это верно. Хотя, по-моему, совсем не обязательно сразу превращать энергию в теплоту. Это — в идеале. Просто здесь у нас нет иного выхода. Как-нибудь разберемся. Умеем — значит, поймем.

Я тоже верила, что мы поймем… Вещество печки очень напомнило мне гранит. Обычный валун у дороги — кристаллический, зернистый, шероховатый… Одна оригинальная деталь, тонкость — изменение в строении кристалликов — и это уже не минерал, а линза, все грани которой тысячи раз отражают и преломляют, фокусируя рассеянную повсюду энергию.

А может быть, наша печка — немыслимо сложная вещь, воплощенная «машиной» в форме знакомого и простого! Ловушка для неизвестных пока, пронзающих Вселенную волн энергии. Лазейка в недоступные закрома неистощимых богатств, благодаря которым существует мир.

Нам перепало из этих закромов. Приходилось даже держаться от печки подальше, чтобы ненароком не обжечься. Я боялась ее и как-то даже сказала Вольфу, что мне, конечно, нравится это изобретение века, но, поскольку энергетический кризис нам теперь уже не грозит, меня больше устроил бы обычный огонь в обычной печке.

На следующий день Вольф с рвением принялся строить камин. На снегу под дубом вырастала красная горка отличнейших кирпичей. Вольф месил в кадках какие-то растворы, мешал и пробовал при укладке все новые смеси, и наконец камин был готов.

А потом в голову Вольфа пришел простой и гениальный способ строительства в таких условиях. «Машине» ведь было все равно, что создавать по проекту наших мысленных образов — тысячу отдельных кирпичей или целую стену сразу. Можно было строить блоками, комнатами, этажами. Важно было лишь мастерски представить в уме предмет самой материализации.

Вольф тотчас же принялся доделывать и оборудовать наше жилище. Пристроил отдельную комнату по моей просьбе — такую же по размеру, как весь дом, который мы строили месяц… И сделал это за одно утро. Мастерскую Карина довел до идеального состояния, превратив ее в просторный холл с огромными створчатыми окнами, выстроил второй этаж для себя и Жэки.

Куда подевалась наша бревенчатая избушка! Словно изысканный яркий коттедж — да что коттедж, целый роскошный особняк! — вдруг вырос на речном берегу. Отделка была доведена до блеска. Комфорт ощущался во всем — и притом на любой вкус. Стараниями Карина мы жили теперь среди гобеленов и чудесных картин, старинных полотен с их потемневшими красками, словно впитавшими в себя вечность, которая осеняла мастерство гениев. Солнечные цветистые пейзажи завораживали нас красками и ритмом той неведомой жизни, музыкой того мира, что, казалось, должен бы и посейчас шуметь за окнами… Но там шумели только стылые деревья, отрясая снег на ветру; темнел лишь далекий лес… и тянулась до горизонта белая, как небо, равнина, мутящаяся поземкой. И мир, уютный, для людей, был только этот, созданный Вольфом в четырех стенах. Мебель он сделал добротную и удобную, изысканно светлевшую смолистым живым деревом. В моем мире это была бы недопустимая роскошь.

Потом Вольф ударился в мелкие технические изобретения. Придумал, например, светильник с тем же внутренним источником энергии, что и наша первая печка. Расстаться с ней Вольф так и не смог. Теперь она стояла у него в комнате, но работала в более слабом режиме: угореть в ее жару или хотя бы просто обжечься, было уже невозможно.

А зима становилась все суровей, морозы крепчали, по ночам дули такие ветры, что казалось: вот-вот поднимут в воздух, точно картонную коробку, и унесут неведомо куда наш домик — этот маленький цивилизованный мирок, единственный на всю округу… В трубах пели тысячи леших, далеко шумел лес, и снег засыпал нас по самые окна.

Мы любили под вечер собираться у камина в такие лютые дни и, глядя на быстро синеющую за окном метель, обсуждать свое положение. Каждому льстило, что за несколько месяцев сумели достичь уровня современных нам цивилизаций, а кое в чем даже и обогнать. Конечно, в этом был элемент случайности. Без Вольфа мы остались бы на уровне уродливого велосипеда, который бы никогда не смог ездить. Сколько ни пробовала я применить свои способности, выходили еще более уродливые каракатицы, какие-то пародии на реальные вещи, так легко воспроизводимые Вольфом. Однажды я вообразила яблоко, но получилось нечто приторно-горькое, бесформенное, да к тому же покрытое мерзкой слизью. Никто из нас, разумеется, не стал бы есть такое, и я тогда поняла: техника техникой, а с природными творениями тягаться нам не под силу. Правда, Жэки поставлял нам порою всяких тварей, но мы убедительно просили «отсылать» их обратно. Даже просто взять их в рот мы не решились бы никогда — тут была какая-то неодолимая психологическая преграда. И твари исчезали.

Зато черный здоровущий кот, который появился так неожиданно на дубе и завел не совсем понятную для нас дружбу с Жэки, оказался очень милым и деликатным созданием. Изредка лишь по надобности выбегая из дому на мороз, под неусыпным надзором Жэки, он прочно обосновался в большом кресле у камина, где мог дремать, казалось, до бесконечности. Чем он питался — неизвестно, но есть никогда не просил. Возможно, его представления о пище были куда конкретней наших, и «машине» удавалось удовлетворять все его «лакомые» мечтания. Кресел возле камина стояло четыре штуки, но спал он в одном — единственном, облюбованном раз и навсегда. Если кто-нибудь вознамеривался усесться в это кресло, кот недовольно фыркал, спрыгивал на ковер, какое-то время фланировал перед камином, словно демонстрируя всю безысходность и горестность своего положения, а затем непременно вскакивал сидящему на колени, с громким мурлыканьем и так и эдак подставляясь под обязательные ласки, и вскоре безмятежно снова засыпал. Он сделался как бы неотъемлемой частью нашего дома, и так приятно было по вечерам, поглаживая мягкую пушистую шерстку животного, глядеть на пляшущие язычки огня в камине и вести неспешную беседу!..

После изобретения своей вечной печки, как мы ее прозвали шутя, Вольф стал задумываться о возвращении домой. Все чаще заговаривал об этом и постепенно ни о чем другом уже и думать не хотел. Прямо-таки мечтал осчастливить человечество своим изобретением. Да и назад, в привычный мир, тянуло всей душой!

Однажды, в один из таких вечеров, когда мы воистину наслаждались жизнью, достигнутым, наконец, покоем, психологическим комфортом и всеми обретенными благами цивилизации, Вольф вновь завел разговор на занимавшую его тему. Я сказала, что никто его здесь не держит, но прежде надо научить кое-чему Карина и передать ему свой опыт. На одних картинах да гобеленах в этом мире не проживешь!

Вольф почему-то принял мою шутку с обидой. Долго молчал, а потом усмехнулся и указал рукой за окно, где вечерняя синь начинала скрадывать далекие развалины.