Я провёл, по крайней мере, неделю в этом состоянии кошмара, неуверенный, когда именно я был в сознании, а когда нет, пока Хайди и Боб Тиммонс, наконец, не уговорили меня лечь на обследование в «Бэтти Форд Сэнтр»[90]. Но прежде, чем я отправился туда, я сказал им, что сначала я поиграю в гольф. Я думал, что это каким-то образом вернёт меня к жизни. Я прилетел в Палм Дезерт, который находился в паре сотен миль, и снял номер в отеле «Marriott». Целую неделю я пил один, один играл в гольф и один отрубался. Затем я запер свои клюшки и свою одежду у себя в номере и взял такси до «Бэтти Форд Сэнтр».

После того, как я провёл в клинике три дня, я был готов действительно сойти с ума. Я не мог иметь дело с врачами, с дисциплиной, с чувством вины, которым они грузили меня. Я пошёл в главный офис и сказал, “Я уезжаю отсюда”. Они захотели получить полную плату в размере пятнадцати тысяч долларов. Я подписал чек и вызвал такси до «Мэрриотт». Пошли они…

Я пил, играл в гольф и отрубался, что продолжалось, вероятно, ещё месяц. Я был потерян для мира. Я сам заточил себя в тюрьму: всё вокруг напоминало рай, и я чувствовал себя, как в аду. Однажды я набрал семьдесят шесть очков и настолько обрадовался, что сам испугался. Я не мог даже предположить, что могу быть настолько счастливым. Скайлэр умерла. А чем занимался я? Я убегал, я прятался, я играл в гольф на курорте.

Я снова позвонил Хайди и Бобу Тиммонсу, и на сей раз они привезли меня в Лос-Анджелес, чтобы пройти повторное об-следование в «Анакапа» в Окснарде. Лечение, сказали они, будет не столько от алкоголя, таблеток или гольфа, сколько от печали. Я должен был найти способ работать через свои эмоции, рассматривать их в связи с чем-то другим, помимо бутылки и клюшки «файв-айрон»[91]. Я писал Скайлэр записку, а затем поджигал её, наблюдая за тем, как дым поднимается в небо. Это для меня было началом примирения с прошлым, которое я не мог изменить. Я начал думать о жизни Скайлэр на том свете и благодарить Бога за те четыре года, которые он подарил ей и позволил мне провести их с нею. Я поклялся посвятить большую часть своей оставшейся жизни благотворительности, помогать другим детям и родителям, которые страдают и таким образом быть уверенным в том, что смерть Скайлэр не была напрасной. Когда я позвонил моим родителям и Хайди, они просто сказали, что слышат мой голос, который меньше дрожит и рыдает, что я нашёл другой выход и что теперь я могу посетить её могилу и украсить её конфетти и цветами на день её рождения, и что я могу, наконец, улыбаться, вспоминая те забавные вещи, которые она обычно делала.

Всё это время я не думал о «Motley Crue», и, понятное дело, они тоже не думали обо мне. Несомненно, мы находились в состоянии войны, но, чем дольше я был вовлечён в свою трагедию, тем наш истеричный гнев казался настолько глупым и мелким по сравнению с тем, через что мне пришлось пройти. Ни разу, однако, никто из этих парней, которые были ближе мне, чем моя собственная сестра, мне не позвонил. Возможно, они просто не знали, как позвонить и что сказать при этом. Но скоро они вынуждены были что-то сказать, потому что та неделя, когда я выписался из клиники, стала неделей, когда мы, как и предполагалось, встретились впервые через четыре с половиной года — в суде. Во всей этой драме за последние полгода я позабыл, что предъявил им иск.

Пока я был в клинике, мы с Шариз завершили наш бракоразводный процесс, и Хайди, которая после всего, что случилось, стала мне ближе, чем мы могли этого ожидать, наконец, переехала в мой дом в Малибу. После всего, что случилось, мне было трудно общаться с Шариз. Болезнь Скайлэр создала сильные обязательства между нами, но как только она умерла, эта связь полностью оборвалась.

Однако недавно эта связь восстановилась. Я постоянно спрашивал врачей, каким образом Скайлэр могла заболеть раком. И они сказали мне, что некоторые пищевые продукты, химикалии и солнечные лучи могут стать причиной раковых заболеваний. “Но ей четыре года”, сказал я им. “Ей четыре. Что, чёрт побери, такое мог сделать четырехлетний ребёнок, чтобы заработать такую опухоль? Она не ест много сахара. Она пользуется солнцезащитным кремом. Она — нормальный обычный ребёнок”.

Я никак не мог найти ответ. Я просто смирился с ситуацией. Но однажды я посмотрел по телевизору программу новостей о правительственных испытаниях ракеты и сбросе химических отходов как раз в районе северного Малибу, именуемом Сими Вэлли. Это было как раз то место, где жили Шариз и я. Одна из причин, по которой мы купили там дом, была в том, что это место находилось на вершине холма, и агент по торговле недвижимостью сказал мне, что вся прилегающая область принадлежит правительству, поэтому она никогда не будет развиваться, что было замечательно, т.к. я не хотел видеть с вершины холма какую-нибудь уродливую строительную зону или участок земли, застроенный однотипными домами. Каждое утро нам нравилось смотреть на красивое поле, долину и широкий простор. Мы даже не догадывались, что компания под названием «Rocketdyne Propulsion and Power» демонтировала старые ядерные реакторы и захоранивала там отходы, и что несоизмеримое количество жителей этого района умирало от различных раковых заболеваний, включая и нашу Скайлэр. Это было в воздухе, это было в воде, это было в наших домах. Больше двухсот тысяч человек подали коллективный иск против «Rocketdyne», и мы с Шариз наняли адвоката, чтобы инициировать собственный судебный процесс.

Конечно, это не вернёт Скайлэр. Это даже не заставит нас чувствовать себя лучше. Но, возможно, это повлияет на корпорации, чтобы они работали с большей ответственностью, и убережёт кого-то от того, через что пришлось пройти нам. Я часто представляю себе, что Скайлэр всё ещё со мной — сидит рядом со мной в автомобиле или лежит при тёплом свете ночника со мной на кровати. Полагаю, что это признак безумия, но это и то, что позволяет мне оставаться в своём уме.

Гм, Никки и я сидел на полу лифта в Лондоне. Лифт продолжал ходить вверх и вниз, вверх и вниз, вверх и… Представьте себе картину. Никки говорил, “Что мне делать с Джоном? Что делать с этим парнем? Вернуть ли Винса? Уволить ли Джона?”

Я был в полушутливом настроении, но нас обоих в одно и то же время посетила одна и та же идея: Почему у нас не может быть два вокалиста?

Гм, больше мы никогда не говорили об этом.

Мы уволили всех. Чак Шапиро, бухгалтер, который был рядом с нами в течение почти пятнадцати лет — до свидания! Боб Рок, продюсер, ответственный за наш самый большой успех и наш самый большой провал — прощай! Дуг Талер, менеджер, который был с нами с тех самых пор, когда мы были лос-анджелесскими дебилами, мочащимися в полицейские машины — пока! Из-за нашей неудачи в туре с Кораби мы обвиняли и увольняли всех, кто находился вокруг нас. Это был первый раз, когда мы потерпели такой крах… эй, а может это была не наша ошибка. Как бы там ни было, возможно, они были рады уйти от нас в тот момент, потому что мы были самой плохой группой в мире: теми, кто падает в пропасть и отказывается видеть и остановить это.

Пока мы решали, какое из ста различных направлений выбрать для на нашего следующего альбома, мы наняли нового менеджера по имени Аллен Ковач, потому что искренне были восхищены его безжалостностью. Он вытащил из могилы новой волны «Duran Duran», и не только отвоевал для Мит Лоуфа его авторские отчисления у «Epic Records», но и сделал ему очередной хит. Мы сказали ему, что «Motley Crue» — группа с Джоном Кораби в качестве певца, и что мы надеемся, что ни на каких других условиях он с нами работать не будет. “Конечно”, пообещал он. Но в глубине души я понимал, что единственная причина, по которой он согласился быть нашим менеджером, состояла в том, что он мог вывести Кораби из состава группы и вернуть Винса.