Я поняла, что они говорят об этом не впервые: ни один не сказал ничего, чего бы другой не слышал раньше. Я встала.

— Вы не хотите сказать мне, чем занимаетесь в своей лаборатории?

Лицо Грега застыло, а Уоррен покачал головой.

— Все те же старые дела, — процедил он после долгой паузы. — Старые дела.

Если речь шла про старые дела — искусственную кровь, переливание цельной крови, про все, что они публиковали много лет, — отчего оба так постарели? Чего так боялись? Почему Уоррен вовсе перестал рассказывать о работе и не поддерживал разговора, когда о ней вспоминала я?

Грег резко поднялся и ушел спать, а Уоррен покачал головой на мой повторный вопрос, чем они занимаются.

— Ложись в постель, — сказал он. — Я приду через несколько минут.

Что делать, если в руках вашего мужа средство уничтожить половину человечества? Постараться не думать, не требовать ответа, пойти спать.

Шквал наконец налетел. Деревья раскачиваются, подлесок хлещет по стволам, а дождь хлынул так, словно море выплеснулось из берегов и, налетев на машину, бьет ее валами прибоя. Я сильно мерзну и удивляюсь, почему мне так лень включить мотор, обогреватель. Когда двигатель заводится, я почти не слышу его шума, а сняв ногу с педали газа, вовсе перестаю его слышать.

Жена Грега, узнав, взяла обоих детей и сбежала. Думаю, не потому ли Уоррен так долго не хотел мне говорить?

В последние два года Уоррен стал чужим для нас, своей семьи. Мы видели его редко, а когда видели, он от усталости засыпал над едой и в ванной. После того дня на побережье я не видела Грега до позапрошлой недели.

Уоррен вернулся поздно. Я уже готовилась ко сну и была в халате. Он выглядел болезненно-бледным.

— Я дал свисток, — сказал он, остановившись в дверях.

С куртки у него текло, лицо и руки были мокрые. Я подошла и стянула с него куртку.

— С завтрашнего дня от меня уже ничего не зависит, — закончил он и тяжело прошел в гостиную, сел на диван.

Я бросилась в ванную, вернулась с полотенцем, села рядом и стала вытирать ему волосы и лицо.

— Ты мне расскажешь?

Он рассказал. Они нашли вироид, родственный некоторым группам крови, сказал он. Даже не целый вирус, не убитый вирус — часть вируса. Для начала они скомбинировали его с группой О, и ничего не случилось, но после комбинации крови О с группой А вироид изменился, стал цельным, начал реплицироваться и уничтожил, поглотил кровь А. Уоррен говорил ровным тоном, почти рассеянно, как будто это ровно ничего не значило. А потом закрыл лицо ладонями и заплакал.

Сорок пять процентов европеоидов имеют группу А, пять процентов — АВ. Тридцать процентов черной расы — группы А или АВ… и созданный ими вирус мог уничтожить их всех.

Я обнимала его, пока он выплакивался в бессвязном потоке слов. Они оба должны были уехать в Атланту — и он, и Грег, — рассказал Уоррен, а кто-то должен был прийти, чтобы присмотреть за упаковкой материала и разборкой лаборатории.

— Грег вошел, когда я звонил, — сказал он вдруг. — Он хотел меня остановить. Я его ударил. Боже, я его ударил! Я отвез его домой, и мы все обсудили.

— Значит, он согласился.

— Да, — устало ответил он. — Это было все равно что ударить отца или бога.

— Почему вы не остановились, когда поняли, что это такое?

— Не могли, — сказал он. Он был бледен как смерть, глаза обведены красным, взгляд загнанного зверя. — Раз мы это сделали, мог сделать и кто-то другой, если уже не сделал. Мы искали выход: антидот, лечение — что-нибудь.

Мы сидели рядом на диване. Уоррен отодвинулся от меня и встал на ноги — поднялся тяжело, по-стариковски и споткнулся на первом же шаге.

— Мне надо выпить.

Я прошла за ним на кухню и смотрела, как он наливает бурбон и выпивает его. Если они с Грегом не сумели найти лекарство, думала я, никто не сможет. Они были лучшими в своей области.

Я все думала о том, что сказал Грег в тот день на побережье: чума убила от трети до половины населения Европы — столько же, сколько составляет доля групп А, АВ и АО. И из этого ужаса, считал он, возникло Возрождение.

Сейчас я знаю о группах и комплексах крови больше, чем две недели назад: все это время я глотала книги, как перед экзаменом. У меня группа А, у Мики — АО, Уоррен — О, Сандра — А, а Крис — О.

На следующее утро я подвезла Уоррена в лабораторию, где нас встретил мужчина средних лет. Уоррену он представился, а меня не заметил. Они вошли внутрь не оглянувшись. Когда они скрылись, появился Грег — вышел из-за угла кирпичного здания и направился ко мне. У него был пластырь на подбородке, у Уоррена — на костяшке среднего пальца.

— В последнюю минуту, — сказал Грег, — я понял, что не хочу никого видеть: ни Уоррена, ни знаменитого эпидемиолога. Скажете Уоррену, что я взял несколько дней отгулов, ладно?

Я кивнула, он повернулся и пошел прочь — старый-старый, побежденный, сутулый, волоча ноги, волосы падают на воротник серой ветровки, блестящей от дождя, спортивные туфли шлепают по лужам.

Какой ясный образ, дивлюсь я, снова очнувшись. Теперь в машине слишком жарко: обогреватель отлично работает. Мне хочется снова нырнуть в сон, но я заставляю себя выпрямиться, дотянуться до ключа и выключить зажигание. Рука словно свинцом окована.

Я собрала Уоррену вещи, и к вечеру он ворвался в дом, скользнул губами по моей щеке, схватил сумку и опять убежал. «Позвоню!» — крикнул он и несколько раз звонил, но сказать ему было нечего. Я выбирала слова так же осторожно, как он. «Что нового?» — спрашивала я, и он отвечал: «Ничего, все по-прежнему». Я крепко сжимала трубку и болтала о детях, о ненастье — ни о чем.

Я делала все как всегда: заплетала Сандре волосы, заставляла Мики сесть за уроки, разбирала со студентами «Кентерберийские рассказы», ходила за покупками, готовила, мыла голову и брила ноги… Мики простудился и заразил Криса, а у меня болела голова, и ничего не хотелось. Как прошлой осенью, сказала я Уоррену по телефону. Он ответил, что в Атланте совсем тепло и солнечно. И осторожно добавил, что будет в Портленде в пятницу с семичасовым рейсом. Мы тихо забормотали друг другу слова благодарности. Я была в слезах, когда повесила трубку.

Следующим вечером мне позвонила Триш Олдхэмс. Ей был нужен Уоррен, а когда я сказала, что его нет в городе, последовала долгая пауза.

— Что такое, Триш? Я не могу помочь? — Я надеялась, что дело пустячное, голова болела все сильнее, и я опасалась, что это грипп, а не просто простуда.

— Я насчет Грега, — сказала она наконец. — Хотела попросить Уоррена проведать его. Он звонил и разговаривал… не знаю, просто странно.

— В каком смысле странно?

— Сказал, что хочет попрощаться. — Она понизила голос. — Я… он болен?

— Нет, насколько я знаю. Я загляну к нему и перезвоню вам, хорошо?

Время у меня в голове смешалось. Не могу вспомнить, когда звонила Триш, но я ей не перезвонила. Я застала Грега за погрузкой ящиков в грузовик, который он выдвинул кузовом из гаража. Сад вокруг дома был запущен: кусты, много деревьев, два или три акра, о которых он забыл. Обычно садом занималась Триш. Помнится, я подумала, до какого запустения он довел участок.

— Что вы здесь делаете? — резко спросил он, когда я остановила машину за его грузовиком и вышла.

— Триш звонила. Она о вас беспокоится.

— Вы дрожите. Войдите в дом.

Внутри был разгром, вещи разбросаны, ящики выдвинуты, всюду коробки. На столе груды книг и блокнотов, и на полу, на стульях тоже.

— Садитесь, — сказал он. — Вас знобит, вы совсем замерзли.

Он налил нам обоим виски с капелькой воды и сел напротив, отгородившись грудой хлама.

— Триш… — заговорил он через минуту. — Наверное, не надо мне было ей звонить. Она удивилась. Знаете, это ведь я заставил ее уйти.

Я покачала головой:

— Зачем?

— Затем, что я был угрозой для нее и мальчишек, — ответил он, глядя мимо меня. — Угрозой для нее. Я ей об этом сказал, но она бы осталась, тогда я сказал, что я опасен и для мальчиков тоже, и она ушла. Я знал, что уйдет.