И расстроенному Богдану осталось лишь слушать болтовню молодого галичанина, того самого «венского барона»:
— Посмотрите на ту даму в золотистом газовом платье. Какая прическа! Это герцогиня Монтано. Я сходил бы по ней с ума, догадайся она сменить прическу. А вон та, в жемчугах, — герцогиня Фюрцберг. Страшная гордячка. Вот идут две графини Грюнендорф. Одна — так себе, но вот вторая… и вовсе крестьянка. Ей бы держать поварешку, а не веер. Ничуть не годится для Бурга. Согласитесь, а?
Богдан рассеянно слушал его, ища взглядом брильянт в пышных волосах.
Барон коснулся его руки:
— Оглянитесь. Видите вон ту даму с весьма оригинальной прической, всю в буклях? Это графиня Матильда. Прилагает все усилия, чтобы выглядеть точной копией фамильного портрета своей прабабушки. А вон та, что разговаривает с герцогом Д'Эсте, с косенькими бровями а-ля гейша — графиня Гизелла Вичи. Чудесные руки! По ней сходит с ума половина Пешта…
Барон был явно горд тем, что прекрасно знает всех этих дам и может похвастаться перед Михоровским прекрасным знанием высших сфер. Однако Богдан, ничуть! не изумившись его великосветскости, бросил:
— Да вы сущий эксперт салонов… Оцениваете дам, словно падишах, отбирающий девушек для своего гарема…
Галнци, некий барончик не понял иронии и гордо кивнул:
— О да, я всех здесь знаю! Вот, смотрите, графиня Дальмн. Шея, как принято говорить, лебединая. Хотя, на мой вкус, длинная шея у женщины — это недостаток. Сейчас я вам покажу графиню Хотек. Венера!
— Немки… — пренебрежительно бросил Богдан. — Видывал я красавиц и лучше.
— Но здесь есть и мадьярки!
— Все равно…
Обиженный барончик отошел. И Богдан мог теперь отправиться на пояски Марии Беатриче.
Тут начались танцы. К большому удовлетворению Богдана, оркестр заиграл полонез. Юноша видел поляков, выделявшихся величественными движениями, и их дам-полек, казавшихся княгинями. Вскоре он увидел и Марию Беатриче. Она танцевала с каким-то сановником. И ее глаза, большие, открытые, слегка печальные и удивленные, словно глаза пришедшей в игрушечный магазин девочки, остановились на Богдане. Должно быть, он столь неотрывно и восторженно смотрел на нее, что на губах Марин Беатриче мелькнула мимолетная улыбка.
И волна танца пронесла ее мимо, словно белое перышко по глади реки.
Во второй раз Богдан увидел ее в паре с незнакомым венгерским магнатом в пышном национальном костюме. Когда они были уже близко, Богдан отломил с куста туберозы усыпанную белыми цветами веточку. Сердце колотилось, ему на хватало воздуха.
Беатриче и ее кавалер поравнялись с ним. Михоровским грациозным, изящным движением бросил цветущую веточку под ноги девушки.
Она и не заметила этого. Ее изящная туфелька мимоходом наступила на стебель, и кавалер увлек Марию Беатриче прочь.
Отброшенная ее подолом, веточка отлетела на середину зала.
Влюбленный Богдан подскочил, поднял ее и, коснувшись губами, спрятал под фрак.
Больше он ничего не видел и не слышал вокруг. Роскошь нарядов и нескончаемые разговоры перестали его интересовать.
— Император уходит, — сказал кто-то рядом.
И больше Богдан в этот вечер не видел эрцгерцогини.
XLI
Туманное осеннее утро окутало венские улицы. Над Бургом повисла паутина рассветной мглы. Грозно, словно бы отяжелело вздымались стены императорской резиденции.
Михоровский расхаживал неподалеку от дворца, взгляд его был прикован к окнам, юноша погрузился в грезы, пытаясь угадать, за каким из окон стоит о. на.
Порой он спохватывался:
— Да что я тут делаю?
Но уйти был не в силах.
Он увидел малолетнего разносчика газет. Оборванец с пачкой газет под мышкой заворожено замер, с приоткрытым ртом уставясь на дворец. Богдан усмехнулся, представив, что думает о великолепии дворца этот уличный оборвыш. Мальчишка смотрел на Бург, словно на восьмое чудо света, на нечто заведомо недосягаемое, смотрел почти набожно.
И вдруг Богдан ощутил мучительный укол в сердце:
— Да ведь и я — такой же оборвыш!
И его мысли уже не в силах были миновать этот подводный камень:
— Да, это я! Что ты здесь делаешь, нищий юнец? Зачем отправился на бал? Этот мир давно уже стал для тебя сном, ты наемный работник, так наберись же смелости и гордости распрощаться с высшим светом! Что ты делаешь под ее окнами? Тебе здесь не место…
Он словно попал под холодный ливень. Гордость и злость понесли болезненную рану.
— Боже, что я тут делаю?!
Тоскующая душа умоляла о любви и жалости, но трезвый рассудок сознавал беспочвенность надежд. Чувство долга властно напомнило о себе:
— Ты приехал сюда учиться, за тебя платят деньги, а ты пустился в увеселения?!
Гордость вызвала перед его мысленным взором зрелище совершенно разоренного Черчина, погрязшую в нищете мать, свое собственное унижение, предстоящее будущее — милостыня дяди-майората, нужда, отчаяние…
Но сладкие надежды искушали.
Богдан стоял перед Бургом, как пьяный, не в силах изгнать из сердца ни гордости, ни искушения.
Но призрак разоренного Черчина победил.
Михоровский решительным шагом двинулся прочь.
И увидел, как мальчишка-газетчик бежит изо всех сил, теряя газету за газетой.
Богдан обернулся.
Часовой в воротах держал винтовку «на караул».
Выехал открытый экипаж. В нем сидели император и Мария Беатриче.
Юноша застыл.
Прохожие обнажили головы и расклянялись с монархом.
Богдан встретил взгляд эрцгерцогини — холодный, равнодушный, каким она смотрела и на часового в воротах. Придя в себя, юноша увидел, что экипаж уже далеко.
— Она не узнала меня!
Злой смех уязвленной гордости вырвался из его груди.
— Так тебе и надо, осел! — процедил Богдан сквозь зубы.
И тут же ощутил облегчение, словно очнулся от кошмара, заново возродившись к жизни, и направился прочь.
ХLII
Приехав в Вену, Вальдемар Михоровский прежде всего направился к графу Доминику. Тот успокоил его:
— Боюсь, пан майорат, я напрасно поднял тревогу… Богдан и в самом деле бывает в клубе, но никогда не садится играть, как ни пытались втянуть его в игру венгерские магнаты. Должен признать, он ощутимо изменился…
И Гербский рассказал о нескольких фактах, представлявших Богдана в самом выгодном свете. Сплетя по своему обыкновению руки на животе, он удивленно поднял брови:
— Поразительная перемена! Вспоминая наш старый разговор, должен признать, что вы оказались правы: из него будет толк.
— Я предчувствовал, что так и будет, — с необычным для него оживлением сказал Вальдемар.
— Конечно, кое-что из прежнего еще живет в нем… — сказал Гербский. — Что-то управляет его желаниями, хотя и не могу догадаться, что именно. Быть может, любовь?
— Любовь? — пожал плечами Вальдемар. — Вряд ли.
— Но что-то должно быть, — настаивал Гербский.
Вскоре Вальдемар встретился с Богданом. Обоих обрадовала встреча. Богдан, пустился рассказывать про свое путешествие, про то полезное, что удалось извлечь из пребывания за границей.
— И какие же у тебя планы? — спросил майорат. Богдан вдруг покраснел и не без робости сказал:
— Очень широкие, дядя…
Вальдемар удивился не столько этим словам, сколько выражению лица юноши:
— Например?
— Знаете, дядя, может, и смешно в моем положении строить планы с размахом, но мне хотелось бы заняться чем-то, если можно так сказать, высокого полета. Я хочу работать больше и интенсивнее. Быть простым погонялой с кнутом, как в Руслоцке, не хочется. Нет, мне нужно другое…
— А выдержите ли вы? — спросил присутствующий здесь же граф Гербский.
— Обязан выдержать! — воскликнул Богдан с небывалым воодушевлением. Он так и кипел энергией, силой молодого упрямства. — Обязан! Я уже кое-что сделал из себя, былого гуляки, обязан сделать еще больше. Я молод, чую в себе силы, обязан подняться выше! Однако боюсь одного: что, достигнув цели, потеряю к ней всякий вкус. Человек, покоривший некую вершину небывалым напряжением сил, погружается порой в апатию, осознав, что не осталось больше вершин, к которым стоит стремиться…
