И невероятно избалованный в детстве Богдан понял наконец, что отдан на милость майората. Он даже потерял свой обычный апломб — но ненадолго. Сказал Вальдемару, — что лето отгуляет в Глембовичах, а потом готов податься, хоть в дровосеки — если дядя не выдумает ничего эффективнее.
Однако это было сказано ради красного словца. Становиться дровосеком — слишком большое унижение. Умирать не хочется. Жениться ради приданого — величайшая глупость. Значит, надо подыскивать работу. Но тут же легкомыслие взяло верх:
— Работа — очень уж суровая дама.:. Лучше стать итальянским разбойником. А что? Италию я знаю хорошо, и отваги мне не занимать! Решено, Уйду в горы, стану бандитом, буду зваться… какое бы красивое имя подобрать? Ага! Богда-Михор!
Он постоянно измышлял подобные проекты — один другого чуднее, но в глубине души все серьезнее думал о своем будущем, хотя старался этого и не показывать. Визит его матери в Глёмбовичи произвел на Богдана большое впечатление.
Пани Корнелия Михоровская, дальняя родственница Вальдемара, дама еще не пожилая, исполненная уверенности в себе и больших претензий к окружающим, ироничная, истеричная, задиравшая нос по любому поводу и имевшая обо всем раз навсегда установившееся мнение… Одним словом, эта особа произвела на Вальдемара самое скверное впечатление.
Она не расставалась с лорнетом и флаконом с нюхательными солями, цедила слова, говоря в нос, часто падала в непродолжительные обмороки. «Опять сомлела» — говорили слуги, ничуть ей не мешавшие, как и не мешает актеру ежедневно умирать на сцене. Добавим сюда вечную кисло-сладкую улыбочку, постоянно искаженные в жалобной гримасе узкие губы. Все это крайне раздражало Вальдемара.
Едва поздоровавшись, пани Корнелия громко выразила удивление: как Вальдемар решился взять под опеку такого шалопая. Ведь всем известно;
что Богдан — законченный неудачник. «Законченный неудачник» не без юмора ответил:
— Мама, вы во всем сами виноваты. Кто мне украдкой подсовывал в кошелек сотню-другую? Мама. Папа, пока был жив, старался не давать мне много денег — а вы, маменька, поступали как раз наоборот! Копить деньги у меня нет склонности, вот я их и тратил, а вы подсовывали снова и снова… Что же теперь удивляться?
Пани Корнелия торопливо поднесла к носу флакон с целебными солями:
— Ах, кузен, вы сами видите, сколь неблагодарное дитя…
— Зато Виктор вам благодарен, маменька, — рассмеялся Богдан. — Подождите, он вас еще по миру пустит.
— Ты излишне самоуверен, — заметил майорат.
— А что? Посмотрим! Я, слава богу, уже сижу в спасательной шлюпке, а Виктор еще плывет на всех парах…
Однако пани Корнелия нашла возможность нанести ответный удар. Она воскликнула с иронией:
— Значит, насколько я поняла, Богдан станет приживальщиком в Глембовичах? Будет пускать по ветру ваши денежки, кузен? Самое подходящее занятие для Михоровского из Черчина…
Задетый, Вальдемар нахмурился, но ответить не успел — Богдан вскочил, побагровев от ярости, процедил сквозь зубы:
— Теперь я не Михоровский из Черчина. Я — Михоровский-босяк, голодранец с ривьерской мостовой, на которую меня бросили вы, милая мамочка, и этот хитрец Виктор! Вы прекрасно понимали, что я гибну, но по первому зову присылали не сотни — тысячи! Нарочно осыпали деньгами! Хотели, чтобы я побыстрее промотал в казино свою долю, и «милый Витторио» стал бы единственным хозяином Черчина! Это вы сделали меня таким… И тот, кто спас меня, пожинает плоды наших трудов. Уж его-то я постараюсь не разорить, потому что доверяю ему, в отличие от вас! И приживальщиком не буду!
Он резко повернулся и вышел, хлопнув дверью.
Пани Корнелия сомлела, пришла в себя, разрыдалась — и в тот же день покинула Глембовичи.
Богдан моментально оживился. До поздней ночи он о чем-то беседовал с майоратом, а назавтра был представлен глембовичской администрации в качестве нового практиканта. И радовался, что стал дельным человеком, но долго торговался с майоратом о размерах жалованья, уверяя, что должен получать гораздо больше — по той причине, что отказался от мысли стать бандитом…
XXI
Чувства Люции к майорату не ослабли за время разлуки, наоборот, еще более окрепли. Девушка пережила долгие, тяжкие часы внутренней борьбы. Она погружалась в мечты, но не поддавалась до конца чарам, провидя впереди печальную правду. В тоске по счастью она словно брела по черным болотам в погоне за неуловимым, бледным огоньком. И отступала перед действительностью, неумолимый рассвет гасил тусклый огонек надежды.
Люция заботливо ухаживала за дедушкой, учила детей в школе — но ни на миг ее не отпускала печаль. Бывали дни, когда лишь огромная сила воли принуждала ее исполнять обычные обязанности. Порой она даже не могла заставить себя идти в школу. Просиживала часами в уголке мягкого дивана, уронив голову на руки.
Пан Мачей все замечал и все понимал, но молчал.
В голове бедной дПюции смятенным вихрем проносились мысли, чувства, желания… лишь любовь неизменно пламенела неугасающим огнем.
Частые визиты Вальдемара были для нее и утешением, и пыткой. Когда он ласково разговаривал с ней когда Люция сердцем ощущала его расположение и заботу, она возносилась душой к облакам. Когда Вальдемар бывал хмур и удручен, Люция словно бы теряла веру во все, что было для нее святого. Когда Вальдемар держался беспокойно, нервно, Люции казалось, что она бежит по густой чащобе, ослепшая от тревог и печали не зная, что ее ждет впереди, — жаркое сияние солнца или непроницаемая черная ночь.
Ее словно стрелку компаса неведомой силой влекло к сиянию глаз майората. А неприязнь к матери превратилась почти в ненависть.
Она умела держать себя в руках, но порой все не выдерживала, взрывалась. Случалось даже, что злость изливалась на Вальдемара, и она стискивала зубы когда он целовал ее на прощание, а то и совсем выходила к нему, когда он приезжал. Потом она горы сожалела о своих капризах.
Богдана Михоровского Люция невзлюбила с первой же встречи — он представлялся ей наглым пришельцем, неожиданно отнявшим у нее Вальдемара. Она и не пыталась скрывать свои чувства. Когда Вальдемар спросил, какого она мнения о Богдане, Люция коротко ответила:
— Совершенно нестоящий человек.
— Ты ошибаешься, Люция, — сухо сказал майорат. Больше они о Богдане не говорили.
А сам Богдан, хотя и чувствовал неприязнь к нему кузины, ничуть этим не огорчался. Но в Слодковцы, однако же, ездил редко — дело в том, что и пан Мачей поглядывал на него косо. Богдан прозвал Слодковцы монастырем. К Люции он относился очень хорошо и даже полюбил ее, как сестру, но при ней всегда держался бесцеремонно, умышленно ей противореча, когда только удавалось, всячески старался предстать в ее глазах форменным чудовищем. Правда, ему это скоро наскучило. Он быстро распознал ее тайные чувства к Вальдемару и определил, что эта любовь — без взаимности. Чтобы излечить Люцию, он принялся рассказывать тут же выдуманные байки о своей несчастной любви к чешской княгине Людегарде, по которой он якобы сходит с ума, а она терпеть его не может.
— И все же вы сами видите, кузина, — я весел, живу полной жизнью. А что делать? Невозможно принудить кого-то к любви. К тому же нельзя забывать о собственном достоинстве. Если тот, кого ты любишь без памяти, пренебрегает тобой, проще махнуть на него рукой.
Люция поняла, куда он клонит, и опечалилась. Богдан добровольно принял на себя роль посредника Между Люцией и майоратом. Люцию он стремился излечить от несчастной любви, а Вальдемару всячески расписывал её достоинства, доброту и красоту. И питал наивные надежды, что когда-нибудь эта пара соединит судьбы. Однажды он даже поделился ими с паном Мачеем, но подучил резкую отповедь. Пан Мачей, неприятно пораженный тем, что о тайне Люции узнал кто-то еще, запретил Богдану вмешиваться в чужие сердечные дела.
— Почему это? — даже обиделся Богдан. — Почему бы им и не помочь, если это сделает их счастливыми? Пан Мачей молчал, пытаясь успокоиться. Намерения Богдана отвечали и его потаенным стремлениям. Он всей душой жаждал, чтобы Люция стала женой Вальдемара. Но понимал, что этого не дождаться. И смелость Богдана испугала его. Он долго думал, что ответить юноше на его вполне разумное предложение. Так и не найдя ответа, уклончиво сказал:
