Майорат, видя лишь спину юноши, рассматривал и других. Щеки женщин пылали, глаза горели алчностью, волосы растрепались, шляпы обились в сторону… Игра поглотила их. Окружающий мир перестал существовать. Михоровский, желая знать, как выглядит сейчас ли до странного юноши, перешел на другую сторону стола. Но привлекло его все же не выражение лица увлеченного игрой молодого человека, а само это лицо.
— Кто же это?! — шептал Михоровский.
Вдруг всколыхнулись давние воспоминания. Это лицо… эти глаза… Да! Что-то очень знакомое!
Взгляд молодого человека блуждал по столу, мимолетно скользнул по груде золота, и на лице его в этот миг явственно читалось: «О злато! Ты противно мне, я презираю тебя — но ты будешь моим!» На крупье юноша смотрел иронически, а публики не замечал вовсе. У него был такой вид, словно игра шла для него одного. Его глаза светились не алчностью, а скорее любопытством. Полные, свежие губы, алевшие под тонкими, только что пробившимися усиками, то складывались в трубочку, словно юноша собирался свистнуть, то кривились в усмешке, то приоткрывались, обнажая белоснежные зубы. На худом благородном лице то мелькал испуг, то появлялась дерзкая ухмылка, тогда он касался ладонью лба, приглаживая пышные, зачесанные назад светлые волосы.
Пытливый взор майората дольше всего задержался на его густых бровях и губах — но и в движениях, в голосе, во всей фигуре было что-то, прямо-таки поражавшее Михоровского.
Наконец молодой человек проиграл.
Майорат не спускал с него глаз. И ощутил странное удовлетворение, видя, как юноша после мгновенного замешательства поклонился крупье и, отступив от стола громко, сказал брюнету по-польски:
— Ну, так я и думал!
Смеясь чуточку неестественно он продолжал:
— Ничего странного, что я проиграл: я как-никак счастлив в любви!
Они прошли возле Вальдемара. Юноша бросился на канапе. Брюнет с недовольным видом присел рядом. Оба молчали. Вальдемар притворился, что увлечен игроками. Юноша все больше тревожил его, забавлял, интересовал.
Молодой человек тем временем говорил своему спутнику:
— Не делайте такую похоронную физиономию, я еще жив! Вот видите, что значит брать за рога — быка ли, удачу… Ну и что? Мне нечем заплатить в отеле, не на что купить обратный билет… ба!.. даже не на что пообедать, ничего не осталось, кроме долгов. Но револьвер у меня в кармане, стоит только захотеть — и точка…
— Что вы такое говорите! — испугался брюнет.
— Да что вы, неужели приняли это всерьез?! Стреляться из-за дурацкой рулетки, прикарманившей мои последние деньги? Еще чего, и не подумаю!
Он смеялся и говорил что-то еще, а у брюнета был такой вид, словно он не знает толком, о чем следует печалиться: тому, что юноша может застрелиться, или что стреляться он никак не хочет…
— Вы думаете, я выстрелил бы себе в висок, сидя на лавочке в парке? — спросил юноша. — Ничего подобного! Сторожа подобрали бы меня, как мусор, — и все. Нет, застрелиться здесь, возле стола, вот это было бы весьма эффектно! Все леди и мисс рухнули бы в обморок, моя кровь брызнула бы на рулетку, пятная золото… Интересно, они прекратили бы игру, как вы думаете?
Брюнет пожал плечами:
— Оставьте эти глупости. Положение крайне серьезное…
Юноша, казалось, не расслышал:
— Жаль, я не такой дурак… Иначе обязательно застрелился бы. Все европейские газеты получили бы сенсацию. Может, все-таки стоит?
Брюнет встал:
— Пойдемте. Вы слишком много говорите.
— А что мне еще делать? Только голос и остался… Ну, и несколько костюмов. Посидим, нужно обдумать…
— Что?
— Как проще и легче всего отправиться на тот свет.
— Тьфу!
— А вы что предлагаете?
— Телеграфируйте домой, попросите денег.
Лицо юноши мгновенно стало серьезным:
— Ну уж нет! Перед матерью я унижаться не буду!
Она от меня отказалась, пусть так и будет…
Он задумался, печально понурив голову. Майорат, глядя на него, вздрогнул, охваченный внезапной догаДкой.
Юноша сказал глухо:
— От матери мне ничего не получить, а милостыню просить не хочу.
— Что же тогда?
— Пойду в официанты.
— Тьфу! Пойдемте.
Брюнет грузно встал. Майорат с равнодушным, ничего не выражавшим лицом подошел к юноше, коснулся его руки:
— Послушайте…
— Кто вы? Что вам нужно? — зло вскрикнул юноша.
— Не спеши.
— Что вам нужно? Почему вы мне тыкаете?
Майорат усмехнулся:
— Потому что мы не чужие. Возможно, я и невежлив, но твое поведение нельзя назвать джентльменским…
— Опять тыкаете? Да в чем дело?
— Ты — Богдан Михоровский. Михоровский из Черчина, черчинская ветвь нашей фамилии…
Юноша отступил на шаг, от удивления потеряв дар речи.
Майорат усмехнулся, взял его за руку:
— Я не полицейский и не собираюсь тебя арестовывать. Я — Вальдемар Михоровский из Глембовичей. Ты меня не можешь помнить, но должен был слышать обо мне…
— Тот самый майорат?!
— Тот самый.
Юноша бросился ему на шею и расцеловал. Потом взглянул на своего оторопевшего спутника:
— Можешь забрать мой револьвер. Госпожа смерть получила отставку.
XVIII
Майорат забрал кузена с собой в Глембовичи. Ему понравилась откровенность Богдана. Когда Вальдемар спросил юношу, много ли у него долгов, тот ответил без обычных в таких случаях уверток и смущения:
— А! Дядюшка хочет заплатить мои долги? Вот это по-майоратски! Предупреждаю сразу, долгов у меня множество… не знаю, когда смогу вернуть вам эти деньги. Разве что… Когда получу какие-нибудь поместья — на Луне…
Майорат занялся долгами Богдана. Он ни словом не упрекнул кузена, зная, что в данный момент никакие упреки не помогут. Только однажды, увидев вексель на особенно крупную сумму, бросил:
— Слишком рано ты начал, и с большим размахом…
Богдан покраснел и грустно сказал:
— Как начал, так и кончил…
— А Черчин?
— Он уже не мой. Черчин перешел к Виктору. Все перешло к Виктору. А я всегда был enfante terrible (ужасный ребенок, фр.). Так меня однажды назвали в детстве, и я это прозвище оправдал вполне.
— Кто тебя втянул в игру? — спросил Вальдемар.
— Собственный азарт. Захотел много выиграть, да и влип. Оттуда трудно вырваться. Столько раз обещал себе и Стальскому, тому брюнету, что брошу непременно, да где там! Игра из человека делает скота…
И он облегченно вздохнул:
— Ну, Стальский наконец утешился! Узнав, что я больше не играю, обрадованный вернулся в Варшаву.
Все ходил по пятам и следил, чтобы я не выстрелил себе в лоб…
За несколько дней до отъезда из Ниццы Богдан сделался молчаливым, серьезным. В ответ на все расспросы Вальдемара он угрюмо отмалчивался, но наконец заговорил с необычным для него смущением:
— Дядя, у меня к тебе… просьба… Если я уеду, что будет… с Анной?
— Ага! Есть еще и Анна?
— Ну конечно, дядя. Разве я не Михоровский? Мы, Михоровские, всегда были покорителями женщин!
— Ты уже ее покорил? — усмехнулся Вальдемар.
— Мало того! Я ее завоевал! Подвиг, достойный глембовичских владетелей… — он шутливо склонился в низком поклоне, — чьим единственным представителем остался ты, дядюшка…
Майорат искренне рассмеялся:
— Не льсти! Анна — кто она?
— Венера Милосская! Божественно сложена, красива…
— Я в этом не сомневаюсь. Я спрашиваю, кто она, откуда?
— Какая разница? Главное — она моя! У нее красивый будуар, прекрасный салон, она одевается, как принцесса… словом, pigeon (голубка, фр.)
— Кокотка?
— Ну что вы сразу… Она приехала из Вены…
— Знаю. На сезон. Богдан скривился:
— Оставьте ваши намеки, дядя! Я люблю ее.
— Даже так? Она немка?
— Мадьярка. Леденчик! Вы, дядюшка, сами бы захотели отбить ее у меня, как только увидели бы. Но я ее вам не покажу…
Вальдемар нахмурился, сухо бросил:
— У тебя перед ней какие-нибудь обязательства?
