Энрихе всё-таки старался не терять контроля. Он не досчитался Роса, приподнялся, оглядываясь…

Рос пытался определиться на местности. Он снял с алайской шлюпки часть навигационного блока, покопался в нём и теперь бродил вокруг, пристреливая координаты. Он думал, как выбираться, в случае отказа навигации. Энрихе не думал. Его, как и капитана, слишком клонило в сон. Клонило так, что сознание уже почти отделилось от тела, и он, временами, видел себя со стороны, лежащего у изрытого оспинами бока шлюпки.

Иннеркрайт не знал, что двадцать минут назад комкрыла получил официальный запрос Совета домов, инициированный регентом, в котором требовали выдать уже не заложника, а военного преступника Энрека Лоо, не знал, что через четыре с половиной часа в районе Плайты будет правительственная комиссия Империи… Но ему хватило чутья понять, что живые они с капитаном Пайелом сейчас никому не нужны.

Фиолетовый фронт наступал. Рос вернулся, подергал капитана за рукав, призывая укрыться в шлюпке. Тот отмахнулся, буркнув, что от железа только больше заболит голова, но поднялся, и они с лейтенантом стали смотреть на приближающееся фиолетовое сияние.

Энрихе, сознание которого то и дело убегало, опять затошнило от подступившего головокружения. Перед глазами вновь заплясали серебристые линии… Его буквально затягивало в транс.

Капитан Пайел обеспокоено склонился над ним. Энрихе вздрогнул от непривычной близости чужого тела, но из горла вырвалось:

— Паутину? Ты видишь паутину?

— А что это? — капитан Пайел уставился на него зелёными, как изувеченное небо, сонными глазами. Сел рядом.

— Глаза закрой, увидишь…

— Да не могу я, плывёт всё. Я и с открытыми — Хэд знает, что вижу. Словно сносит нас куда-то…

— Я и говорю — паутина. Зацепиться надо за что-то, чтобы удержаться здесь. В ЗДЕСЬ! Понимаешь?

Капитан кивнул.

— Я когда ещё в северном крыле служил, на меня накатывало иногда так, что я не осознавал, где же я во Вселенной. Казалось, ещё чуть-чуть и разум выскочит из черепной коробки, и убежит… Или, разум останется, но вот так же убежит вся радость… А потом Дьюп… Колин забрал меня к себе в каюту, и я обрёл в нём какую-то твёрдую землю… Что-то устойчивое в этом чужом и пожирающем душу… Знаешь, Энрек, нет во Вселенной никакого бога. Это вера наша создаёт его, а он потом создаёт нас. Вера делает твердь из небытия, жизнь — из пустоты. И эта вера — наш Бог. Мы порождаем создателя сами, чтобы он стал потом нашей опорой.

Капитан вдруг потянулся и обнял Энрихе. И тот понял, что сидят они с точки зрения этикета недопустимо близко, но ему это уже совершенно никак, а может даже и наоборот, и он даже готов, как Кьё, уткнуться мальчишке носом под мышку.

— Держись за меня, — просто сказал капитан. — Я знаю, на чём стою. На том, что всё в нас — одно. Начало и конец. Я понял. Это теперь из меня ничем не вышибешь. Я сам себе — твердь и почва. Хрен оно нас утащит!

Фиолетовое сияние тянулось к людям. Далёкая кромка синевы давно уже была съедена, и оно взялось за бледную голубизну прямо над головами. Это было страшно, но совсем не больно. Капитан оказался прав — на значительном расстоянии от генераторов, сияние вреда человеку не причиняло.

Небо стало сначала цвета болотной зелени, потом прояснилось и заиграло бирюзой. В воздухе запахло озоном. Лучи не убивали, они обеззараживали.

Фиолетовое сияние ушло дальше, пожирая новые единицы пространства. Задышали, испуганные штрафники, зябко растирал плечи Рос, только собака дремала, легкомысленно раскидав лапы — сияния она не испугалась.

— Я не понял, — сказал Энрихе, которого почти отпустила тошнота. — Это зараза на нас так фиолетовая подействовала, или что-то другое?

И тут же мир встал на дыбы, сознание его метнулось в агонии, и он вжался в теплое плечо капитана.

— Тише, Энрек, — прошептал тот. — Это не сияние. Это… словно тетрадь кто-то листает.

Капитан выругался, напрягся. Энрихе стало тяжело дышать и перед глазами замелькали тёмные пятна.

— Ханер камат, — прошептал он.

— Да пусть хоть сам Хэд. Хрен он меня отсюда сдвинет!

Напев разрывал душу. Но даже кускам души не было места на безжизненной планете, и они скреблись, требуя снова открыть им грудную клетку.

Пел рыжий штрафник, тот, что спорил недавно с Костой. И зелёная тишина аккомпанировала хриплому грудному голосу, возможно, даже подпевала.

Энрихе открыл глаза. Придумать бога… Капитан что-то говорил про это? Или приснилось?

Хаго дремал. Рос сидел раскачиваясь, обхватив голову руками. Штрафники развели костёр, разложили сухой паёк — галеты, саморазогревающиеся консервы.

— Там шоколад есть под сидением первого пилота, — сказал, открывая глаза, капитан Пайел. — И настойка какая-то. — Хьюмо, посмотри?

Рос поднялся и, покачиваясь, пошёл почему-то ОТ нашей шлюпки.

— Хьюмо, — окликнул капитан.

Пилот повернулся и застыл на несколько секунд, непонимающе глядя на нас.

— В нашей шлюпке, — тихо объяснил капитан. И показал рукой.

Рос вздохнул, полез в люк.

— Ты живой, Энрек? — спросил капитан.

Энрихе хотел было встать, но быстро передумал.

Рос вернулся с плоской пластиковой бутылкой, перевязанной незнакомой надписью.

— Трофейная? — заинтересовался Коста.

— Из Белой долины, — отозвался капитан. — Так с тех пор под сидением и лежит…

— Нас тут бросили что ли? — спросил Рос, и штрафники притихли.

Это был именно тот вопрос, который интересовал сейчас всех, кроме капитана и иннеркрайта. Те — вообще ни о чем не в состоянии были думать.

— Колин не бросит, — ответил капитан.

Энрихе почувствовал в нём уверенность спокойную и твёрдую, и снова закрыл глаза. Мир стал кружиться меньше, но долгое смотрение — утомляло.

— А что это было? — спросил рыжий штрафник, осмелев от глотка пущенного по кругу спиртного.

— Смещение паутины реальности, — спокойно пояснил Энрихе, не открывая глаз. — Кто-то, умеющий, начал воздействие на паутину. Но введённая программа не смогла точно наложиться на существующий вариант реальности. Что-то помешало. Не знаю что. Но в результате равновесие сместилось. Нас потащило по вариантам — разные ветки, разные решения… Разум перестал контролировать изменения, поэтому у кого-то могли быть галлюцинации, головокружение или тошнота. Или — всё сразу. Разум устроен так, чтобы не замечать минимальных изменений, при переходе на другой вариант развития событий. Но, когда изменений слишком много, они всё-таки фиксируются, и можно сойти с ума.

— Только у нас так было, или везде? — спросил хаго.