Олеся тряхнула косами и негромко засмеялась.

Наверное, и правда в каждом человеке живут два. Разве нет? Олеся Тиховод по себе знает, что это именно так, что в каждой девушке живут две, до поры до времени тихо и мирно. А чуть что — начинают соперничать: кто кого? Все же чаще они живут мирно, по доброй воле уступая друг другу.

Одна девушка — та, которая работает у ткацкого станка, сидит в театре или гуляет в парке у моря, вообще постоянно бывает на людях. А другая — та, что остается наедине с собою, — одна на белом свете, как солнце. Она не чувствует на себе ничьих взглядов и потому сразу становится совсем юной, будто вернулась в детство. Задумавшись, девушка улыбается своим мыслям, а если под рукой окажется зеркальце, начинает спорить с той, которая в зеркале, доказывать ей что-нибудь, подшучивать над ней. Все-таки кто — кого?

Олеся в комнате одна.

За окнами тихо, будто таясь, поют синие горы.

Кажется, что это бурлит по камням прозрачный родник. А на самом деле — сосны поют в горах. Налетевший с моря ветер пытается сокрушить лесную стену. Но сосны лишь слегка качают зелеными шапками, посмеиваясь над морским ветром. А он, осердясь, бушует в ветвях.

— Не сердись, ветер мой крылатый! Лучше приходи ко мне в гости! — приглашает Олеся. — Да расскажи, где был, что видел и что слышал за синим морем. Прилетай ко мне в дом, в мою верную лесную сторожку, как прозвали мы его с девчатами. Я распахну все окна… Сердишься… Не хочешь… Тесно тебе в избушке лесника. А ты на подушку приляг! Вон их сколько в моем доме! Шесть кроватей — и на каждой по три подушки, не фабричные, жесткие. Это еще мамины… Девичьи… Главное наше приданое… Белые и легкие, как пушистые облачка над морем… Ты же отдыхаешь на далеких облаках, а у меня не хочешь? Что ж ты так? А! Знаю! Тебя солнце жжет. На солнце, наверно, снова какая-нибудь атомная буря. Вот ты и свирепствуешь. Мне Игнатка рассказывал про эти бури. А ты, случайно, не видел его, Гната? Ты что же думаешь, если в море много кораблей, так трудно узнать, на каком ходит мой Гнат? А ты бы подлетел поближе. Ведь мой Гнат не ходит, а, как говорят матросы, летает: с двух сторон водяные стены, высокие и словно живые, и катер несется между ними как молния. А вокруг одна вода — и только над головой небо…

Как он там, мой Гнат? Все еще сердится и хмурит брови или уж поостыл? Разве я виновата? Посуди сам. У меня такая беда случилась, а он знай свое требует: чтобы я все бросила и немедленно бежала к нему, я ему, мол, тоже нужна до зарезу. У меня экстренное комсомольское собрание, а ему вынь да по-ложь: выходи немедленно, и все тут. У нас лучшая ткачиха на шелках первого сорта напортачила, и еще ученица, не заметив, как оборвалась нитка, дала такой шелк, хоть плачь. Вот и собрание. А Гнат и слушать не захотел…

Разве виновата я, ветер мой крылатый?.. Что ж ты молчишь? Неужели и песню забыл, которую мы пели с девчатами в лесу?..

Повей, ветер… Полети к любимому на море. Он же заметный. У него на катере, там, где вымпел, трепещет гвардейская ленточка. И у матросов на бескозырках такие же ленточки. Их издали видно. Гнат всегда стоит на палубе, возле пульта. Он у меня высокий, стройный, русоволосый, а мохнатые его брови на солнце так выгорели, что стали похожи на лен, зато глаза — синие-синие. Мой Гнат никогда не кланяется штормовой волне. Разве такого нельзя узнать в море, ветер? Разве тебе неведомо, каково девушке, у которой любимый парень моряк или шахтер? Он в море или в забой уходит, а у нее — тысячи мыслей. И тревога, и печаль, и страх…

Молчит ветер. Гудит, бушует посреди зеленого моря так, что сосны стонут, стучат в окно, плачут в дымоходе. Не идет к Олесе в гости. Зовет девушку к себе. Там приволье. Простор. Конца-края нет. Небо, море и лес в горах. А за лесом на север степи. Перекати-поле. Гуляй-поле. Савур-могила… Электростанции на Днепре. Шахты, домны и мартены. Гигантские машиностроительные заводы. Среди машин есть и такие, на которых Олеся с подружками шелк ткут. И шелк, и бархат, и гобелены. У девушек свой шелковый дом, ткацкий комбинат, — у самого моря, там, за высокими горами, в Новограде.

Новоград — режимный город. Въезд в него по специальным пропускам. Олесин же домик, спрятавшийся в лесу, по эту сторону гор, оказался за городской чертой, и потому девушка, идя на работу, каждый день должна показывать пропуск на контрольном пункте, хотя все хорошо ее знают здесь.

Капитан Корзун, которому ткачихи дали прозвище «дружба-служба» за его извечное «дружба дружбой, а служба службой», обычно приветливо встречал девушек возле полосатого шлагбаума. Он всегда был тщательно выбрит и надушен одеколоном. Видимо, симпатизировал какой-нибудь из них, но кому именно, ткачихи так и не узнали, потому что постепенно переселились в общежитие, а в сторожке осталась одна Олеся. Капитан Корзун заметно загрустил, но остался все таким же щеголеватым, блестящим от задорного сияния пуговиц, погон и хромовых сапог. Он, как раньше всех девушек, теперь встречал и провожал одну Олесю, интересовался, как чувствуют себя в ее отчем доме новые квартирантки, девушки, работающие в лесничестве. Олеся звала Корзуна в гости, чтоб сам посмотрел. Он обычно обещал, а приходить не приходил, — проницательная и молчаливая «служба-дружба», наверно, ждал, что «лесничихи» сами пожалуют к нему на контрольный пункт, когда получат пропуска и соберутся на выходной в Новоград. Тогда он с ними и познакомится. Хитрец. Корзун не раз проверял и красненькую книжечку Гната, на которой стояла большая голубая литера «Ф», что означало «флот», а точнее: «пропускать беспрепятственно». Вот он и пропускал Гната, флотского лейтенанта, когда тот провожал Олесю.

А теперь, когда о Гнате ни слуху ни духу, капитан только то и делает, что спрашивает Олесю: когда же она переберется жить в Новоград? Прямо надоел. Наконец-то она скажет ему, что сегодня уходит в общежитие и больше в сторожку не вернется. Хватит ей взбираться каждый день в слякоть и в стужу на крутую гору. Вот тут-то он сразу и сникнет, их «служба-дружба», и не будет больше приставать к ней с расспросами. Интересно, какое у него будет выражение лица, когда он узнает о ее переезде в город? В этой глуши капитан Корзун совсем заскучает, потому что лишь хмурые командировочные и военные моряки будут теперь проезжать мимо. А они, как известно, не большие охотники до разговоров с милиционером, хоть он и капитан.

— Что ж ты молчишь, ветер мой буйный? — снова спрашивает Олеся, поглядывая в окно. — Полети ты к милому моему, спроси, когда он вернется домой. И расскажи мне, о чем он там думает. Не забыл ли? Разве тебе трудно сделать это?

— Перестань, Леся! — Это не ветер, а та первая, что всегда на виду, сердито одергивает Олесю. — Ты же комсорг бригады, тебе дорога каждая минута. Беги, поостынь-ка лучше немного…

— Ну и беги, если хочешь! — Олеся показала ей язык. — А я сегодня выходная. Слышишь? Выходная! Ты уж и так мне удружила…

— Когда?

— Да когда не пустила к Игнату, а он все звонил и звонил из проходной — в море ушел, не попрощавшись… А какой моряк уходит в плаванье, не попрощавшись с любимой? Разве ты этого не знаешь, живя в Новограде? Разве не догадываешься, каково ему в море, если он не услышал от самого близкого человека два дорогих слова: «Счастливого плаванья»? Ты мне тогда уважила! Молчишь? Язык прикусила?

— Нет. Не прикусила. Просто я на самом деле не могла уйти. И потом я не собираюсь бракоделам все спускать. А знаешь, ты должна, как и до сих пор стараешься, быть примером для девчат. Везде. И на работе, и дома. Ну, что распустила нюни? Ничего с твоим Гнатом не случится. Хлебнул соленой на Баренцевом, теперь попробует на Черном… Недаром матросы зовут его Соленым… Разве не слышала?..