— Он не хочет говорить на эту тему подробнее, Альфред,— ответила она.— Он утверждает, что они нас слышат... а когда я пытаюсь настаивать, он начинает... ну, упрямиться, что ли. А этого не должно быть. Упрямый робот? Невозможно.
— Скажите, чего вы все-таки добились, Сьюзен.
— Пожалуйста. Он признался, что сам полностью управляет кораблем. Он не сомневается, что они останутся целы и невредимы, но подробнее говорить не хочет. Настаивать я не решаюсь. Тем не менее все эти отклонения как будто сосредоточиваются вокруг идеи межзвездного прыжка. Мозг определенно засмеялся, когда я коснулась этого вопроса. Есть и другие признаки ненормальности, но это самый явный.
Обведя их взглядом, она добавила:
— Я имею в виду истерию. Я тут же заговорила о другом и надеюсь, что не успела ничему повредить, но это дало мне ключ. С истерией я справлюсь. Дайте мне двенадцать часов! Если я смогу привести его в норму, он вернет корабль.
Богерт вдруг побледнел.
— Межзвездный прыжок?
— В чем дело? — одновременно воскликнули Кэлвин и Лэннинг.
— Расчеты двигателя, которые выдал Мозг... Погодите... Мне кое-что пришло в голову...
Он выбежал из комнаты. Лэннинг поглядел ему вслед и отрывисто сказал:
— Займитесь своим делом, Сьюзен.
Два часа спустя Богерт возбужденно говорил:
— Уверяю вас, Лэннинг, дело именно в этом. Межзвездный прыжок не может быть мгновенным — ведь скорость света конечна. В искривленном пространстве не может существовать жизнь... Не могут существовать ни вещество, ни энергия как таковые. Я не знаю, какую форму это может принять, но дело именно в этом. Вот что погубило робота «Консолидейтед»!
Донован выглядел измученным, да и чувствовал себя так же.
— Всего пять дней?
— Всего пять дней. Я уверен, что не ошибаюсь.
Донован в отчаянии огляделся. Сквозь стекло были видны звезды — знакомые, но бесконечно равнодушные. От стен веяло холодом, лампы, только что вновь ярко вспыхнувшие, светили ослепительно и безжалостно, стрелка на циферблате упрямо показывала на нуль, а во рту Донован ощущал явственный вкус фасоли. Он злобно сказал:
— Я хочу умыться.
Пауэлл взглянул на него и ответил:
— Я тоже. Можешь не стесняться. Но если только ты не собираешься купаться в молоке и остаться без питья...
— Нам все равно скоро придется без него остаться. Грег, когда начнется этот межзвездный прыжок?
— А я почем знаю? Может быть, мы так и будем летать. Со временем мы достигнем цели. Не мы — так наши рассыпавшиеся скелеты. Но ведь, собственно говоря, именно возможность нашей смерти и заставила Мозг свихнуться.
Донован сказал не оборачиваясь:
— Грег, я вот о чем подумал. Дело плохо. Нам нечем себя занять — ходи взад-вперед или разговаривай сам с собой. Ты слыхал, как ребята терпели аварии в полете? Они сходили с ума куда раньше, чем умирали от голода. Не знаю, Грег, но с того времени, как снова зажегся свет, со мной творится что-то неладное.
Наступило молчание, потом послышался тихий голос Пауэлла:
— Со мной тоже. Ты что чувствуешь?
Рыжая голова повернулась.
— Что-то неладно внутри. Все напряглось и как будто что-то колотится. Трудно дышать. Не могу стоять спокойно.
— Гм-м... А вибрацию ощущаешь?
— Какую вибрацию?
— Сядь на минуту и посиди спокойно. Ее не слышишь, а чувствуешь — как будто что-то где-то бьется, и весь корабль, и ты вместе с ним. Есть, верно?
— Действительно. Что это, как ты думаешь, Грег? Может быть, дело в нас самих?
— Возможно.— Пауэлл медленно провел рукой по усам.— А может быть, это двигатели корабля. Возможно, они переходят на другой режим.
— Зачем?
— Для межзвездного прыжка. Может быть, он скоро начнется, и черт его знает, что это будет.
Донован задумался. Потом сказал гневно:
— Если так, то пусть. Но хоть бы мы могли что-нибудь сделать! Унизительно сидеть вот так и ждать.
Примерно через час Пауэлл посмотрел на свою руку, лежавшую на металлическом подлокотнике кресла, и с ледяным спокойствием произнес:
— Дотронься до стены, Майк.
Донован приложил ладонь к стене и сказал:
— Она дрожит, Грег.
Даже звезды как будто превратились в туманные пятнышки. Где-то за стенами, казалось, набирала силу гигантская машина, накапливая все больше и больше энергии для могучего прыжка.
Это началось внезапно, с режущей боли. Пауэлл весь напрягся и судорожным движением привскочил в кресле.
Он еще успел взглянуть на Донована, а потом у него в глазах потемнело, в ушах замер тонкий, всхлипывающий вопль товарища. Внутри него что-то, корчась, пыталось прорваться сквозь ледяной покров, который становился все толще и толще...
Что-то вырвалось и завертелось в искрах мерцающего света и боли. Упало...
...и завертелось...
...и понеслось вниз...
...в безмолвие!
Это была смерть!
Это был мир без движения и без ощущений. Мир тусклого, бесчувственного сознания — сознания тьмы, и безмолвия, и хаоса.
И главное — сознания вечности.
От человека остался лишь ничтожный белый клочок — его «я», закоченевшее и перепуганное...
Потом проникновенно зазвучали слова, раскатившиеся над ним морем громового гула:
— На вас плохо сидит ваш фоб? Почему бы не испробовать эластичные фобы фирмы Трупа С. Кадавра? Их научно разработанные формы соответствуют естественным изгибам тела и обогащены витаминами. Пользуйтесь фобами Кадавра — они удобны. Помните... вы... будете... мертвы... долго... долго!..
Это был не совсем звук, но, что бы это ни было, оно замерло в отдалении, перейдя во вкрадчивый, тягучий шепот.
Ничтожный белый клочок, который, возможно, когда-то был Пауэллом, тщетно цеплялся за неощутимые тысячелетия, окружавшие его со всех сторон, и беспомощно свернулся, когда раздался пронзительный вопль ста миллионов призраков, ста миллионов сопрано, который рос и усиливался:
— Мерзавец ты, как хорошо, что ты умрешь!
— Мерзавец ты, как хорошо, что ты умрешь!
— Мерзавец ты...
Вверх и вверх по сумасшедшей спиральной гамме поднимался этот вопль, перешел в душераздирающий ульфазвук, вырвался за пределы слышимости и снова полез все выше и выше...
Белый клочок снова и снова сотрясала болезненная судорога. Потом он тихо напрягся...
Послышались обыкновенные голоса — множество голосов. Шумела толпа, крутящийся людской водоворот, который несся сквозь него, и мимо, и вокруг, несся с бешеной скоростью, роняя зыбкие обрывки слов:
— Куда тебя, приятель? Ты весь в дырках...
— В геенну, должно быть, но у меня...
— Я было добрался до рая, да Святой Пит, что с ключами...
— Ну нет, он-то у меня в кулаке. Делывали мы с ним всякие делишки...
— Эй, Сэм, сюда!..
— Можешь замолвить словечко? Вельзевул говорит...
— Пошли, любезный бес? Меня ждет Са...
А над всем этим бухал все тот же раскатистый рев:
— СКОРЕЕ! СКОРЕЕ! СКОРЕЕ! Шевелись, не задерживайся — очередь ждет! Приготовьте документы и не забудьте при выходе поставить печать у Петра. Не попадите к чужому входу. Огня хватит на всех. ЭЙ, ТЫ, ЭЙ, ТЫ ТАМ! ВСТАНЬ В ОЧЕРЕДЬ, А НЕ ТО...
Белый клочок, который когда-то был Пауэллом, робко пополз назад, пятясь от надвигавшегося на него крика, чувствуя, как в него больно тычет указующий перст. Все смешалось в радугу звуков, осыпавшую осколками измученный мозг.
Пауэлл снова сидел в кресле. Он чувствовал, что весь дрожит.
Донован открыл глаза — два выпученных шара, как будто облитые голубой глазурью.
— Грег,— всхлипнул он,— ты был мертв?
— Я... я чувствовал, что умер.
Он не узнал своего охрипшего голоса. Донован сделал попытку встать, но она не увенчалась успехом.
— А сейчас мы живы? Или будет еще?
— Я... я чувствую, что жив.
Пауэлл все еще хрипел. Он осторожно спросил:
— Ты... ты что-нибудь слышал, когда... когда был мертв?
