«Хитрунья какая, — подумала Мара. — Жубура она видела несколько раз и, наверно, что-то вообразила».

Но каковы же были их отношения в действительности? Изредка они встречались, и обоим это было приятно. Дружба ли связывала их, или нечто большее? Кто знает? У них не было времени подумать о своих взаимоотношениях. Все шло само собой, как будто помимо их воли. И все же, при встречах с Жубуром или слыша его имя, Мара всегда чувствовала необъяснимое волнение. Быстрее билось сердце, щеки разгорались, а взгляд становился ласковым и смущенным. Замечал ли он это? Думал об этом? Может быть, — были же моменты, когда и он казался смущенным без всякой причины.

Они могли говорить свободно и непринужденно обо всем на свете: об искусстве, о своей работе, о знакомых, — но коснуться своего, сокровенного, дать знать о нем робким намеком они не умели.

Так, наверно, было нужно.

В тот вечер Жубур ушел от Мары после полуночи. Прощаясь, он подумал, что чего-то не договорил. С этим чувством он и ушел, дорогой все время стараясь вспомнить, что же это было. Но так и не вспомнил.

С конца зимы Ольга Прамниек перестала появляться в обществе. Причина была ясна, — не из-за прихоти моды носила она теперь свободные платья и широкое пальто. В конце июля можно было ждать родов. Дома Прамниек принимал только самых близких друзей. Изредка приходила Мара, забегала на минутку Эдит. Довольно частым гостем был редактор Саусум, с которым у Прамниека за последнее время установилось полное взаимопонимание. Редакция не могла служить подходящим местом для откровенных разговоров на политические темы, в кафе тоже не наговоришься. Таким образом, мастерская художника превратилась в нечто вроде маленького клуба, где можно было сколько угодно курить, пить крепкий кофе и говорить вволю.

Что представляли собой эти люди — художники, журналисты, писатели и просто интеллигенты, с которыми общался в это время Прамниек? Их можно было бы охарактеризовать одним словом: выжидающие. Они стояли в стороне, на берегу, и наблюдали за течением потока. Они не старались остановить его. Их нельзя было назвать противниками советской власти, но и друзьями они не были. Снова заговорила в них природа обывателя! Если бы в их взглядах могли содержаться какие-то идеи, то Саусума можно было бы назвать их «златоустом», их главным идеологом.

— Сейчас у нас может быть только одна задача, — проповедовал Саусум. — Не скомпрометироваться. Не дать вовлечь себя в общественную деятельность, в общественную жизнь, не стать ответственными за то, что сейчас происходит. Любой ценой сохранить себя при всех обстоятельствах. Точно так же, как в прошлом мы обеспечили себе возможность стать полноправными гражданами при сегодняшней власти, сегодня нам надо обеспечить эти права для завтрашнего дня. Мы не принадлежали к тем, кто вчера держал в своих руках власть. Сегодня мы тоже не управляем. Пусть бушуют большие политические страсти, а мы должны остаться в стороне. Советская власть ничего плохого нам не сделала и, будем надеяться, не сделает и впредь. Тому порукой наша нейтральная лояльность. Мы не восклицаем: «Да здравствует!», но мы не будем кричать и «Долой!» Разве за это нас можно упрекнуть? Вы скажете: трудно работать, не показывая своего политического лица, особенно в нашу эпоху всеобщей активности. А я вам на это отвечу: во все времена можно работать, стоя в стороне от политики. Если угодно, берите пример с меня. Кому уж труднее оставаться аполитичным, как не работнику большой ежедневной газеты? Мне доверен отдел просвещения и культуры. Пожалуйста, я свою часть заполняю статьями о ремонте школ, биографиями старинных мастеров, эссеями о корифеях мировой литературы. Поэты у меня воспевают солнце, цветы и любовь. Композиторы рассуждают о полифонии и контрапункте. В сообщениях с мест я вычеркиваю все декларативное и оставляю только заметки о постановках пьес Блаумана, Бригадере и Алунана[58]. О, этот Блауман[59], о, Бригадере[60], Порук[61] и братья Каудзиты![62] Это такой спасательный круг, что с его помощью можно удержаться на поверхности во все времена. Поглядите, как ими пользуется Артур Берзинь. Каждую неделю он дает нам по большой статье о своих пиебалгских классиках[63]. Поди докажи после этого, что он не активен или стоит в стороне от общественной жизни. Так и другие, в ком говорит инстинкт самосохранения и здравый смысл. Они вам не станут писать о Маяковском, Шолохове, Островском или о последних советских пьесах. Они даже сделают крюк, чтобы обойти Белинского, Горького, Андрея Упита. И умно поступают. Они себя не прозакладывают новым временам. Если что-нибудь изменится, вы не найдете ни одной компрометирующей строчки в их теперешней продукции. А в чем их могут упрекнуть большевики? Писателю, художнику, искусствоведу и литературоведу требуется перспектива, дистанция, с которой можно изучать изображаемую эпоху. Дайте им получше освоиться с новой жизнью. Подождите несколько лет, тогда они смогут проанализировать то, что происходит сегодня. Спешат только профаны.

Последние работы Эдгара Прамниека служили наглядным доказательством влияния Саусума. Портрет известного актера, иллюстрации к детским книжкам, какой-то пейзаж, натюрморт, несколько этюдов обнаженной натуры — кто мог похвалиться, что сделал больше него за такое короткое время! Он стал придерживать язык и даже перестал упоминать о своем родстве с Силениеком. Когда Мара заговорила с ним о социалистическом реализме, он только глубокомысленно покачал головой, как бы в знак одобрения. Желчные разглагольствования Мелнудриса о молодых советских поэтах заставляли его только благодушно улыбаться. Он не проповедовал, не спорил, ничего не утверждал, ничего не опровергал. Таким образом Прамниек сохранял за собой славу прогрессивного человека, избегая в то же время «компрометации». Видя, что так поступают многие из его знакомых, он верил, что их поведение является единственно правильным.

Каждый раз, когда к Ольге заходила Эдит, она приносила какую-нибудь новость. В их квартиру через все щели проникали таинственные слухи. Они ползли из Германии, из темных нор подполья, — то в виде тайного шепота, то через анонимные листки, обнаруживаемые в ящике для писем, — и создавали определенное настроение в семье художника. Их больше не радовало майское солнце, первая зелень на улицах. Темное облако какого-то тяжелого предчувствия нависло над ними. А они хотели сохранить себя. Сохранить не для того, чтобы жить большой, полнокровной жизнью, а для того, чтобы просто существовать, как они существовали раньше и всегда, как существовали тысячи им подобных — робких, напуганных, сторонящихся от всего созданий, которые считают себя солью земли, а на самом деле только мелкие ящерицы. Они удовлетворялись тихим солнцепеком, не осмеливаясь начать борьбу за подлинное счастье. Бедные, пугливые ящерицы…

Суровая зима на несколько месяцев почти прервала навигацию, и сотруднику пассажирского отдела рижской таможни Индулису Атауге до сих пор не удалось осуществить свои намерения. Несколько важных пассажиров, которым во что бы то ни стало надо было тайно пробраться за границу, все еще скрывались на нелегальных квартирах в Риге. Лишь в конце мая пришел немецкий пароход, и Индулис обо всем договорился с капитаном.

Три досточтимых мужа, которых разыскивали органы государственной безопасности, превратились в багаж, в старую мебель, отправляемую вслед ранее уехавшим репатриантам. Их запаковали в большой вагоноподобный ящик и отвезли в порт. Но там случился непредвиденный казус. Какой-то рабочий услышал в ящике чиханье и сообщил об этом начальнику пограничной охраны. Пограничник созвонился с органами государственной безопасности, и подозрительный ящик решили проверить.