— Кто это про меня так говорит? — вздыбился Ерум.

— Я, черт возьми, говорю! Уходите-ка вы лучше! Берите шапку и вон отсюда!

— С чего это ты? — удивился Ерум. — За что ты на меня так? Что я тебе плохого сделал?

— В глаза вы плюете народу — вот что! И я постараюсь, чтобы для этих десяти гектаров нашелся хозяин нынешней же весною. Ну, чего вы еще ждете? Можете идти.

— Господи, зазнался-то как, — покачивал головой Ерум. — Ну, не ожидал. Я к нему как к родному, а он как зверь…

Бормоча и вздыхая, он вышел. Жубур откинулся на спинку стула и вытер лоб платком.

«И каких только подлецов не бывает на свете… Нашелся милый родственничек…»

Раздался телефонный звонок. Жубур снял трубку.

— Слушаю. У телефона Жубур.

— Почему ты такой сердитый? — Жубур узнал голос Мары, и дурное настроение его мигом улетучилось. — На работе что-нибудь?

— Ты угадала. С кем только не приходится сталкиваться за день.

— Оказывается, не вовремя позвонила. Я хотела попросить тебя зайти сегодня вечером, хотя бы ненадолго. Врач велел несколько дней полежать, и я эти дни никуда не выхожу. Наверно, немного переутомилась, готовили постановку к декаде.

— Почему ты раньше не позвонила? Конечно, приду, сегодня же вечером приду. Но ты уж извини, не раньше десяти.

— Приходи, когда освободишься. Я знаю, сколько у тебя дел. Ну, всего…

Его впустила мать Мары.

— Заходите, заходите, вас давно ждут, — весело сказала старушка. Несмотря на свои шестьдесят лет, двигалась она проворно, а в волосах у нее лишь чуть проступали седые нити.

— Что с Марой? — спросил Жубур, снимая пальто. — Может быть, нехорошо, что я ее тревожу?

Умные, улыбающиеся глаза старушки ласково глядели на него.

— Не так уж плохо. Сегодня голова не болит. Хочет завтра идти на работу, а вы постарайтесь уговорить ее, чтобы полежала до понедельника.

И снова она стала воплощением простодушия, по Жубур понял, что она, со своим опытом повидавшего жизнь человека, уже все угадала: и то, что было, и то, что может когда-нибудь сбыться. Ему стало чуть-чуть неловко.

— Хорошо, мамаша, — ответил он. — Сделаю все, что от меня зависит, чтоб Мара осталась дома несколько дней. За год наработается.

Он тихо вошел в маленькую спальню и, пожав теплую, влажную руку Мары, сел возле кровати.

— Так-то ты вспоминаешь про своих друзей?

Мара улыбнулась. Лицо ее залилось лихорадочным румянцем.

— Нельзя же поднимать на ноги весь свет из-за того, что немного поднялась температура.

— Что врач, аккуратно навещает?

— Сегодня приходил. Да ничего серьезного, сильная головная боль — вот и все. Приходится принимать порошки и лежать. Наверное, в понедельник ночью простудилась, когда шла из театра. Мне ведь не много надо… Ну, а как твои дела? Скоро экзамены?

— Через неделю начнутся.

— И со вторым курсом будет покончено?

— Да, как будто. И хотя нас пока еще пичкают школой профессора Балодиса, — у старого Атлантика[57] здесь много приверженцев, — однако советская политэкономия начинает укореняться, и я полагаю, что по окончании факультета мы уже не будем такими невеждами.

— Ты и следующую, зиму собираешься учиться? Работать и заниматься?

— И следующую после нее тоже. Пока не кончу.

— Откуда у вас всех такая сумасшедшая выдержка? Как вы это можете?

— Все мы росли в суровых условиях, Мара. Жизнь нас раньше не баловала, потому мы такие крепкие.

Зазвонил телефон. Жубур опередил Мару и снял трубку.

— Квартира Мары Павулан. У телефона врач. Кто? Здравствуйте, товарищ Калей. Нельзя сказать, что хуже. Скорее бы сказал, что дело идет к улучшению. Только что измерили температуру — 38,2. Советую пробыть дома до понедельника. Понятно, понятно, товарищ Калей… Вполне сможет выступить в приемочном спектакле. Даю вам честное слово врача, что сделаю все возможное. Привет, товарищ Калей.

Он положил трубку и посмотрел на Мару.

— Ты с ума сошел, Карл, — испуганно зашептала она. — Что ты ему наговорил? Что мне еще надо лежать до понедельника?

— Да, и Калей принял это без всяких трагических переживаний. Сказал, что до понедельника ничего особенного не предвидится.

— А приемка пьесы к декаде латышского искусства? Я не могу допустить, чтобы ее принимали без моего участия. Раз в жизни выпало счастье играть в Москве, в центре непревзойденного театрального искусства… Нет, я свою роль никому не уступлю.

— Успокойся, Мара. — Жубур погладил ее руку. — Просмотр пьесы назначен на следующий четверг. Генеральные репетиции будут в понедельник и вторник. Куда тебе спешить? Что, ты роль, не разработала? Не знаешь текста?

Мара сердито посмотрела на него и тут же рассмеялась.

— Текст знаю наизусть, и роль у меня готова. Но для чего ты подшутил над Калеем? Он чудесный человек. Лучшего директора у нас никогда не было.

— После того как закончится в Москве декада искусств, — а мы все уверены, что она пройдет с успехом, — я ему сам все расскажу. Пусть тогда спускает с меня шкуру. Что, замирает сердечко? Подумай только — Москва…

— Москва… — шептала Мара. Радость, гордость, нетерпение — все было вложено в это слово. — Может быть, товарищ Сталин придет посмотреть на нашу игру?

— Вполне возможно, Мара.

— Иногда даже страшно становится, как подумаешь, что придется играть на московской сцене, перед зрителями, которые видели Ермолову и Щукина, Качалова, Москвина, Хмелева, Тарасову… — продолжала Мара. — Там до сих пор звучат голоса Льва Толстого, Горького, Чайковского и Глинки. А сколько новых советских мастеров… какие огромные духовные богатства созданы гением этого великого народа! Я боюсь, Карл, ужасно боюсь, что мы будем там выглядеть маленькими и провинциальными.

— Если вы будете правдивыми в своей игре, никто не будет на вас смотреть как на провинциалов. Москве понимают настоящее искусство и ценят его.

— Мы все как в лихорадке. Никогда не видела, чтобы люди работали с таким воодушевлением. Даже те, кто вначале посмеивался и говорил о провале. Букулт, злостнейший из злостных, и тот в чем-то изменился с тех пор, как ему предложили руководить постановкой спектакля для декады. Не знаю, насколько он искренен… Во всяком случае все хотят показать, на что они способны. У нас в Риге так не работали еще ни над одной пьесой. Мы за это время как будто прошли курс новой школы, и я уверена, что после декады уже не будем работать по-старому. Да и не только театр, сейчас все искусства переживают необыкновенное время. Знаешь, это словно весенний разлив… он захватывает даже равнодушных и робких. Кто любит настоящее жизненное искусство, тот не может остаться безразличным. Пусть говорят, что хотят, но вы, большевики, молодцы.

— Почему ты говоришь: «вы — большевики»? Как будто ты сама стоишь в стороне.

— Не знаю, имею ли я право причислять себя к большевикам.

— Тебя уже давно причислили к ним, — сказал Жубур. — Да иначе и быть не может.

— Как странно! То же самое мне на днях сказал Калей. Его недавно приняли кандидатом в партию. Говорят, на собрании он был так взволнован, что у него слезы на глазах выступили.

— Калей будет с партией до конца, и жалеть ему об этом не придется. И партии тоже. Вот видишь, Мара, все лучшие, самые одаренные и честные люди с нами. А то, что одна-другая мелкая рыбешка, вроде Зивтынь, еще старается замутить воду, нас не опечалит. Пескарю не замутить моря.

— Ты прав, Карл, — пескарю не замутить моря. Но наш театральный пескарь, Зивтынь, за последнее время совсем присмирела. Или она задумалась, или это новая тактика.

Мать Мары внесла два стакана чаю с малиновым вареньем.

— Я ведь не больной, мамаша, а вы мне варенье даете, — засмеялся Жубур.

— Не повредит и здоровому, — ответила она и опять оставила их одних.

Чтобы не подумали, будто она интересуется разговорами молодых людей, старушка больше, чем следовало бы, шумела в кухне. Звенела посуда, стучал переставляемый стул, скрипела раскрываемая с размаху дверца духовки.