Юрис сделал какое-то движение, будто хотел отодвинуться от него подальше.

— Товарищ Рубенис, — Жубур поднял руку, чтобы заставить себя слушать. — Товарищ Рубенис, я знаю, что многие товарищи мне не доверяют. Я знаю, что они обо мне думают. Это неправда…

— Я ничего не знаю, — замотал головой Рубенис, — но когда случаются подобные вещи, люди хотят понять их. Не бараны же мы…

— Правильно, — подтвердил Жубур, — иначе и быть не может. Но скажи мне, тебе чего больше хочется: чтобы я оказался мерзавцем или честным человеком?

— Сам знаешь, каково это… Небольшое это счастье — терять товарища, да еще в такое время.

— Я не обижаюсь ни на кого из вас, Рубенис. Ваши подозрения не могли направиться по иному пути. А теперь слушай: я нашел шпика, который выследил Силениека, а ты поможешь мне его разоблачить. Вот как было дело…

Юрис недоверчиво покосился на Жубура и пожал плечами.

— Рассказывай. Только имей в виду, что никакие сказки тебе не помогут… Ни черта из этого не получится. Дураков тут нет.

Жубур рассказал все. Рассказал о своих предположениях и догадках, о нечаянной встрече с Феликсом Вилде и встрече с Марой. Он ничего не скрыл. Когда он дошел до разговора с Прамниеком, Юрис одобрительно кивнул головой.

— Прамниека я знаю. Он нам краски давал. Андрей говорил, что парень он хороший, хоть и не совсем еще наш.

Затем Жубур рассказал об ужине у Вилде, о листовке, о том, как его пытались напоить, и о вымышленной истории про гараж. Здесь Юрис не выдержал — хлопнул его по плечу от восхищения.

— Нет, это ты ловко сообразил. Хорошо, что сегодня воскресенье — посмотрю, значит, бесплатный спектакль.

— Думаю, что ты разрешишь остаться и мне. Я ведь почти прямо от Вилде прискакал, боялся, как бы они рано не нагрянули, хотел предупредить.

— А чего же, у окна для всех место найдется.

— Вилде дождаться не мог, когда мы уйдем. По глазам видно было, как ему не терпелось приняться за дело.

— Прожженный, видать, мерзавец, — сказал Юрис. — Знаешь, что, Жубур? Не мешало бы нам позвать еще кого-нибудь из товарищей, — пусть поглядят на этот балаган. Чем больше свидетелей, тем и для тебя лучше.

— Что верно, то верно, Юрис. Вот только не знаю, как мне быть. Скоро утро, а я при свете не рискну показаться возле вашего дома. Так можно все дело испортить.

— Тебе и не надо выходить — сиди здесь. Я тоже сегодня никуда не пойду. Мы лучше вот что сделаем. Мой старик отправится в Чиекуркалн и скажет Спаре, отцу Айи. Как ты? Ничего, если его позовем?

— Наоборот, его мне больше всех хочется видеть.

— Вот и ладно. Я разбужу старика, чтобы он с первым трамваем выехал. Кто его знает, когда они откроют балаган.

Юрис вошел в комнату, где спали родители. Оттуда доносился сначала разговор вполголоса, потом топот босых ног, — старый Рубенис начал одеваться.

…В кухне на плите жарилась салака. За дверью, в комнате сидели четверо мужчин и прислушивались к возне мамаши Рубенис. Только теперь, при дневном свете, Жубур разглядел опрятную бедность рабочего жилища. Старый, грубой работы платяной шкаф, выкрашенный в какой-то буровато-коричневый цвет, комод с потускневшим зеркальцем, в которое нельзя было рассмотреть собственную физиономию, кровать, полированный стол, несколько стульев с плетеными сиденьями. В углу стоял сундучок, какие обычно заводят матросы: старый Рубенис в молодые годы служил во флоте. С печной отдушины свисали связки табачных листьев. Рядом, на лежанке, была и дощечка для резки табака. Тюлевые гардины, прохудившиеся от многократных стирок, полосатый, протертый до дыр половичок, несколько цветочных горшков, фотографии в деревянных рамочках, этажерка с книгами — вот и все богатство Рубенисов, если не считать большого желтого кота, который неотступно ходил за хозяйкой и мяукал, почуяв запах салаки.

Подобные квартирки в одну комнату с кухонькой, подобную бедность, а на первый взгляд и покорность их обитателей, Жубур наблюдал не впервые. Так было везде, где жили рабочие. Он и сам рос в такой же обстановке, не лучше была и его теперешняя комната.

Юрис сидел у окна, не спуская глаз с улицы. Отсюда был виден гараж, двор и часть тротуара. Двор был пуст. В дальнем углу, возле поленницы дров, стояло несколько бочек из-под бензина.

Старый Рубенис рассказывал о своем житье-бытье:

— Прошлым летом в самый штиль проработал я одну неделю у рыбаков береговым. Салака тогда была нипочем. Засолили мы три пуры[25], это выходит — целую бочку. А сейчас — глядь, половины уж как не бывало. Осенью кадку грибов насобирали, ну, жена в Катлаканской волости на копке картофеля была — тоже несколько пур заработала. Вот так только и перебиваемся, а иначе прямо подыхать приходится рабочему человеку. А что в порту получаешь — гроши.

— Со всех, со всех сторон жмут, — вторил ему Спаре. — Поленца не дадут с плотов взять. Пусть лучше на берегу гниют, пока в море не унесет в половодье, лишь бы рабочим не досталось. А как им зиму перемочься, это господ хозяев не касается. Вот придет весна — иди на реку, работай до самых холодов, пока мясо с костей не начнет слезать от воды. Заболеешь — пожалуйста, больничная касса выпишет тебе лекарство от живота. А насчет пособия лучше не заговаривай. «У вас, говорят, и сын есть и дочь, обязаны помогать». А какая от них помощь, когда оба в тюрьме сидят? «Пусть, говорят, против власти не встают, пусть ведут себя, как порядочные граждане, тогда и в тюрьмы их не будут сажать». Вот как оно у нас ведется.

— Ну, разве у нас можно правду говорить? — подхватил старый Рубенис. — Наши правители не могут ее слышать, у них от нее барабанные перепонки полопаются, уши у них нежные. А придется им услышать, — он задумчиво покачал головой. — Придется… Тогда уж некогда будет разбираться, какие у кого уши. На, набивай, Спаре.

Кисет из свиного пузыря перешел к Спаре, и тот своими заскорузлыми пальцами стал медленно набивать трубку. В комнате заклубились синие облака дыма.

— С нашим братом все эти господа хозяева и серые бароны не стесняются, — начал после глубокой затяжки старый Рубенис. — Но русских — боятся, ух, боятся! У нас в порту один стивидор[26]… Стоит ему только услышать про русских, как у него все лицо перекашивается, а глаза вот-вот на лоб вылезут — того и гляди удар хватит. А заговорит когда — господи боже, чего только от него не услышишь! Весь слюной изойдет, что твоя бешеная собака. Ругаться — ругается, а сам, однако, трясется.

— Знает кошка, чье мясо съела, — усмехнулся Юрис. — Больше всего они бесятся потому, что никак им не удается навязать народу свою ненависть к русским. Как они ни клянут их, а наш народ все равно уважает русских, удивляется их успехам и желает советской власти одного добра.

— Собака лает, ветер носит, — сказал Мартын Спаре. — У нас самые темные люди и те говорят, что, пока Латвия не станет для России доброй соседкой, порядочной жизни не будет. Плохо ли было лет десять тому назад, когда в порту было тесно от советских пароходов? Хватало и хлеба и работы.

— Плохо ли было! — повторил Рубенис.

— Ничего, дайте срок, — сказал Жубур, — и спять в наших портах будут стоять советские суда и всем фабрикам хватит работы.

— Понятно. Надо только сначала дать по шеям всем буржуям и их прихлебателям, — продолжил его мысль Спаре. — Иначе ничего у нас не получится.

— И прогоним, — сказал Юрис, сказал так уверенно, как будто это зависело единственно от его желания. — Прогоним их в тартарары и заведем в Латвии свой собственный порядок, какой требуется рабочему народу. Тогда русский и латыш подадут друг другу руки, как братья. Ну, а если мы с русским народом будем вместе держаться, нам никакие завистники, никакие живоглоты не будут страшны.

— Что и говорить! — На изборожденном морщинами лице Спаре заиграла улыбка, из-под густых бровей задорно блеснули глаза. — С двумя сотнями миллионов придется по-другому разговаривать. И дай бог, чтобы поскорее наступили эти времена. Если до дела дойдет, я сам в стороне не останусь. Я тоже приложу руку, чтобы скорее покончить с этой лавочкой.