Как только Говоров прочел дуэт Путаки с Самсоновым, он сразу же набрал номер Вики. Галя скорбным голосом объяснила, что Вика утром раскрыл журнал, час матерился, клялся, что это интервью ему никто в редакции не показывал, даже в известность не поставили, и ускоренным темпом «отправился в Гонолулу». Позвони через неделю!
— Через неделю я буду в Вене. Посылают в командировку.
— А с Левой ты не хочешь поговорить? — осторожно спросила Галя.
— О чем и как мне с ним теперь разговаривать?
* * *
Когда-то лихие наполеоновские офицеры и генералы, придя в Австрию с огнем и сталью, обворожили Вену своей галантностью. Французский язык стал модным. Вена охотно покорилась парижскому шарму, как строгая сорокалетняя замужняя дама, которая вдруг с пылом отдается юному любовнику. Любовник давно ускакал искать геройской смерти на Бородинском поле или на холмах Ватерлоо, а дама все смотрит на портрет (усы, эполеты, расшитый мундир, сабля — полный порядок), вздыхает и платочком утирает краешек глаз. Потом ворвалась на танках Советская Армия и без всяких там пардонов по-солдатски изнасиловала Вену. Девять лет почти половина города принадлежала русским. А в результате? За что, спрашивается, мадам-месье и уважаемые товарищи, кровь проливали, если нынче ни одна собака в Вене по-французски и по-русски не гавкает? Конечно, если хорошо порыскать по улицам, то, наверно, кто-то откликнется на родной фене, но время в командировке у Говорова было рассчитано по минутам. Из всех монументальных утюгов бывшей столицы империи Габсбургов он выбрал отель «Регина» именно потому, что там обнаружился портье-поляк, когда-то учившийся в Москве, и старушенция-телефонистка, запомнившая из «Бель эпок» названия цифр по-французски. До «Регины» Говоров перепробовал несколько отелей, не шикарных, но классных (в пределах цен, оплачиваемых Радио). И всюду одно и то же, комнаты чистые, уютные, кровати — широченные (ностальгия по утерянным имперским пространствам в Венгрии и Чехословакии), мягкие ковры, ванные кубатурой с Азовское море — словом, все было заботливо приготовлено, чтоб клиент мог привести бабу и с ней поиграться! Но нигде ни намека на письменный стол! Даже магнитофон приходилось ставить на низкую шаткую скамейку для чемоданов. Видимо, владельцы отелей и в мыслях не допускали, что в гостиничном номере клиенту надо будет работать!
Говоров прилетел в «Регину» брать первое интервью у советских эмигрантов. Пик эмиграции уже прошел, хотя в Вену ежемесячно прибывали сотни семей, выехавших из Союза по еврейской линии. Тех, кто направлялся прямо в Израиль, размещали в госпитале, охраняемом австрийской полицией. Никого из посторонних туда не пускали, боялись покушения палестинских террористов, но однажды, когда Говорову было очень нужно, он смог прорваться в госпиталь, совершив своего рода журналистский «скуп» (повезло: представитель израильской миссии оказался давним поклонником его книг), и записывал интервью в вестибюле, а за спиной Говорова дышал солдат в зеленой форме с автоматом наперевес.
Тех, кто не хотел ехать в Израиль (их становилось все больше и больше), поселяли в дрянных пансионатах и отелях, принадлежащих пани Бертине. Пани Бертина, полька, осевшая в Австрии после войны, хитрая ведьма (работавшая, по мнению Говорова, на КГБ, ЦРУ, Мосад, австрийцев и поляков и готовая продать все эти разведки японцам, если те предложат сто шиллингов), безбожно обирала своих неопытных постояльцев, сколотив на третьей эмиграции изрядный капитал. Те, кто не хотел ехать в Израиль, мечтали о Штатах и Канаде. Им казалось, что, добившись (наконец!) разрешения в ОВИРе, они преодолели главную преграду. Каково же было удивление и разочарование, когда люди понимали, что в Штатах и Канаде их не очень хотят. То есть начинался отбор, пересортица эмиграции. Одних — квалифицированных специалистов — хотели, других выручали заокеанские родственники и знакомые, посылавшие им «гарант», а третьим предстояло болтаться долгое время в Италии в ожидании визы или отказа в визе. Американский еврейский фонд ХИАС отстегивал по три доллара в сутки на нос (в местной валюте), вызывал на собеседование, уговаривал, давил на психику, обещал райские кущи в Израиле. Блеск роскошных венских витрин ослеплял и будоражил, оптимистов вдохновлял, пессимистов приводил в уныние. Считали, пересчитывали каждый шиллинг, продавали за бесценок пани Бертине привезенную из Союза икру и водку, остальные отечественные драгоценности, пропущенные таможней (янтарные бусы, бинокль, фотоаппарат «Зоркий»), никто не покупал. Жили в тесноте, пани Бертина подселяла в комнаты к семейным одиноких молодых людей, ссорились на кухне из-за конфорок, у туалета возникали очереди. И вы, московский или ленинградский интеллигент, с ужасом понимали, что тупеете, опускаетесь и скоро, как ваши соседи из Ташкента, предпочтете посещение музеев с картинами Брейгеля, игру в домино или в шашки в холле на первом этаже.
И вдруг пани Бертина осторожно скребется в вашу дверь и совершенно ей несвойственным почтительным голосом просит пройти в бюро, к телефону, ибо вам звонит корреспондент американского Радио Говоров.
И дальше отношение к вам сразу менялось, в вашу комнату уже никого не подселяли, через пару дней вас переводили из пансионата в гостиницу — пани Бертина быстро соображала, что, раз американский корреспондент прилетел специально ради вас из Парижа, значит, вы не самозванец и прохвост, а человек значительный, лучше с вами быть в мире и в дружбе. И в ХИАСе на очередном собеседовании вы замечали, что вас слушают внимательно, даже сочувственно.
Говоров находил своих подопечных через ХИАС. С Говоровым чиновники ХИАСа были откровенны: «Да, мы не любим этих эмигрантов. Отказники, идейные евреи едут в Израиль. Поверьте, в общем потоке мы различаем диссидентов и стоящих людей. Но их единицы. Общий поток чудовищен, это погибшие души, вконец развращенные советской системой. Их волнуют только деньги, они и с нас стремятся урвать побольше. Они и здесь спекулируют, врут и пишут нам друг на друга доносы. Мы работаем ради их детей, надеемся, что дети станут настоящими американцами». На возражения Говорова следовали жалобы: «Они все надуваются. Мыльные пузыри. Хоть бы кто-нибудь из них признался, что в России чистил канализацию. Нет, все директора, доктора наук, знаменитости!» Говоров называл имя. Чиновник смотрел досье: «М-да, этот господин выделяется из общего потока. Он скромен, чувствуется интеллект. И потом, раз вы в нем заинтересованы… Скажите, он действительно писатель?»
Феликс Штейн действительно был писателем. Правда, в Союзе ему удалось опубликовать лишь один свой рассказ в журнале «Юность». Но рассказ обратил на себя внимание. Его запомнили. Штейн писал сценарии, по ним снимались фильмы, однако, когда Говоров узнал, что Штейн в Вене, и позвонил в Гамбург главному редактору Фридману, Леня сказал: «Мне ничего объяснять не надо. Я читал его рассказ в «Юности». Будь спок, я растолкую американцам, кто такой Феликс Штейн».
Мистер Трак (новый директор Радио, сменивший Фрэнка Стаффа) решил, что ради одного Штейна посылать Говорова в Вену слишком накладно. Говорову поручили интервью с двумя диссидентами и еще кого найдет, по выбору. «Общий поток» Радио не интересовал, подавай людей известных! Говоров нашел в списках ХИАСа своего старого знакомого, московского художника, и Ленинградского мима, артиста достаточно популярного в Союзе. Леня Фридман кандидатуру художника одобрил («Как же, сам бывал у него в мастерской»), а мима забраковал: «Мы не телевидение». Мим ужасно обиделся, как обиделись еще несколько человек, с которыми Говоров пересекся у пани Бертины и которые прозрачно намекали, что не только готовы, но были бы рады, если. Увы, для интервью на Радио они не тянули, «общий поток», и Говоров даже не стал их предлагать.
К художнику Говоров приехал в пансионат с тяжеленной «нагрой» на ремне через плечо (значительно позже Говоров понял, что может обходиться легким магнитофоном «сони»), и в беседе участвовали жена и дочь художника (семейное трио понравилось в Гамбурге — новые формы работы), а сам художник через каждые пять минут повторял в микрофон: «И пусть я умру здесь под забором…» «Не умрешь»,— сказал Говоров и пригласил на ужин все семейство в ресторан. В ресторане художник поначалу бледнел, глядя на цены в меню. Говоров его успокоил: «Однажды ты кормил меня в Доме архитекторов, теперь мой черед». Художник оживился, и все пошло как за московским столом, тем более что художник сообщил кучу новостей про общих знакомых, и Говоров внимательно слушал. Как бы между прочим художник осведомился, заплатят ли ему за. «Через десять дней из Гамбурга тебе переведут гонорар, в этом отношении Радио пунктуально». — «Сколько?» Говоров назвал сумму в немецких марках. Семейство застыло. «А сколько это будет в шиллингах?»— осторожно спросил художник. Говоров сказал.
