— Несколько лет назад вы бы говорили так по советскому телевидению? — вкрадчиво спросил ведущий.

— Несколько лет назад меня бы не пустили в Москву.

— Почему? Как раз в то время…

— Знаю. Выступали перебежчики и шпарили по бумажке, составленной в КГБ, мол, на Радио все шпионы, диверсанты, военные преступники, убивавшие в газовых камерах еврейских младенцев. Моя беда, что я не совпадаю со временем. Я работал на Радио, когда оно считалось бякой, и критикую его теперь, когда оно вроде стало хорошим и его прекратили глушить. Но Радио не менялось, просто у него были другие проблемы, и весьма болезненные, И я всегда говорил одно и то же, правда, не в микрофон, что верно, то верно. Давайте я вам прочту один из моих фельетонов про Брежнева. Понимаю, что сейчас этой темой никого не удивишь, но ведь он датирован 1978 годом и, думаю, не устарел. Кстати, его напечатали в газетах, но по Радио не передавали. Тогда наши мудрые начальники спустили указание, дескать, нельзя иронизировать над Брежневым, это оскорбляет патриотические чувства слушателей.

— Так это же была типичная цензура! И как вы отреагировали?

— Я им сказал, что они идиоты.

— Странно, что вас не уволили раньше.

— Иногда мне тоже так кажется.

…На приеме в честь три премьер-министра для мебели два короля под закусон Галя в брильянтах и лисице Слава в манишке пиликает на скрипочке привет Слава привет Андрей и вдруг как его сюда пустили Матус извивается с протянутой рукой сияет как подфарник.

— Андрей, как я рад за тебя!

Говоров убрал руку за спину:

— С подонками и засранцами не разговариваю.

Говоров не любил таких сцен и был бы рад, если бы Матус провалился сквозь землю, однако паркет в зале, сделанный в прошлом веке… Публика заинтересовалась. Матус погас.

— Андрей, это глупо. Ты зол на меня, но это не я, это все Пелл.

— Не мог Пелл не спросить мнения у главного редактора. Я бы на твоем месте…

— Но ты не захотел быть на моем месте!

— Ты должен был объяснить мою семейную ситуацию. У тебя самого сын в возрасте Лизки. Ты способен ему сказать: возвращайся в Москву, твой папа не может тебя прокормить? А мне пришлось расстаться с Лизкой, мне пришлось сказать эти слова Алене. Разве в человеческих силах пережить такое?

К Матусу вернулась улыбка. Сцена уже не выглядела ужасной. Стоят двое русских, мирно беседуют на непонятном для окружающих языке.

— Ну, даешь, Андрей. Ты слишком много требуешь от американцев. Да Пеллу плевать на твою семейную ситуацию, он не обязан в нее вникать, у него была своя головная боль с бюджетом!

…Верно. Не обязан. Но Пелл должен был знать — на то есть статистика, — что увольнение на Западе человека после пятидесяти лет морально равносильно смертному приговору, обрекает на безработицу и нищету. За что?

Нет, Пелл знал. Поэтому и готовил увольнение втайне, как убийство из-за угла. И убежден, паскуда, что останется безнаказанным.

Поехать в Гамбург. Застрелить эту жирную скотину. Подождать около дома. У проходной на Радио. Или. Ну тут много вариантов. Хелло, мистер Пелл, как поживаете? Не припоминаете? Я Андрей Говоров. И четыре пули в живот. За Лизку. За Алену. За Дениса. За Киру. За всех, кого когда-то где-то на земном шаре выбросили на улицу. А потом Уину и Лоту: «Хватит мокнуть в луже! Вставайте, я больше не стреляю. Вызывайте полицию».

Говоров часто обдумывал эту поездку в Гамбург. В деталях. С подробным диалогом. Тешился сладкой мечтой. Не купит он билет и не снимет в Гамбурге гостиницу. И не потому, что боялся, — чего бояться? Европейской тюрьмы с газетами, книгами, цветным телевизором? Там его еще какой-нибудь профессии обучат, например шить перчатки, и как раз до пенсии он дотянет — тоже, между прочим, решение проблемы. Нет, тут срабатывал инстинкт волка, которого гонят на красные флажки: лучше под пули, но за флажки не положено! Традиция, впитанная с молоком матери. Кодекс чести российской культуры. Русского писателя можно убить, и это, увы, случалось не однажды. Но русский писатель никогда не может быть убийцей. Говорову предстояло уйти без сатисфакции.

Виктор Платонович сидел в студии у техника-режиссера Толи Шафранова и распивал с ним чай, что было давно сложившимся ритуалом: к приходу Виктора Платоновича Толя химичил какую-то особую заварку. Обычно чаепитие перерастало в бесконечный треп на философские, театральные или литературные темы, пока взбешенный Говоров не врывался в студию с воплем: «Ребята, ваше студийное время кончается!» Толя делал вид, что он тут ни при чем, а Вика невозмутимо отвечал одной и той же фразой: «Андрей, зануда, опять работать заставляет».

На этот раз Говоров не торопил. Закрывшись в своем кабинете, он перечитывал скрипт, который Вика принес для записи. Вика комментировал стенограмму обсуждения в московском Доме литераторов романа Бориса Пастернака «Доктор Живаго». На этом собрании, состоявшемся почти тридцать лет тому назад, Бориса Пастернака исключали из Союза писателей. Стенограмму опубликовал один эмигрантский журнал, и потом про нее все забыли. Когда Вика раскопал этот материал, Говоров сразу одобрил заявку — разумеется, о таких вещах надо напоминать нашим слушателям. Говоров был уверен, что Виктор Платонович напишет со свойственным ему тактом и деликатностью, но Вику, что называется, повело… Врезал всем. И за дело — постыдное, мерзкое было собрание. Однако вся беда в том, что выступали и честные, порядочные люди. Что тогда потянуло их за язык? Борис Слуцкий рассказывал Говорову, как его заставили выступать. Убедили, что Пастернаку никто не поможет, вопрос решен на самом верху, а вот спасти московскую писательскую организацию от разгрома — мол, у Хрущева давно на нее чешутся кулаки — Слуцкий может. Потом Слуцкий всю жизнь мучился, не мог забыть позора. Слуцкий умер, но остались другие. Надо ли их казнить сейчас, не подонков, а тех, кто тридцать лет отмывался? У Виктора Платоновича репутация безупречная и авторитет лучшего военного писателя. Его удар будет тяжел. В Москве обидятся. Власти и так делают все для того, чтобы порвать связи между Союзом и эмиграцией. Постоянно выставляют нас врагами и клеветниками. Надо ли нам самим ссориться с нашими теперешними единомышленниками? С другой стороны, Говоров всегда очень осторожно редактировал Вику — только когда Вика повторялся или по забывчивости путался в фактах. Говоров не считал себя вправе навязывать Вике свою точку зрения — достаточно ему потрепали нервы редакторы в Союзе.

Говоров набрал номер студии:

— Толя, попроси Вику зайти ко мне.

Вика пришел, ворча и матерясь. Начальничек, тра-та-та, лень самому с кресла встать, тра-та-та. У нас свежая заварка стынет. Но, увидев свой скрипт на столе, сразу сменил тон, завелся:

— Ты прочел? Потрясающий документ, ус…ться можно! Мы сейчас с Толей как раз обсуждали. Ну Ошанин и прочие — хрен с ними. Но Слуцкий? Сергей Сергеевич Смирнов? Смирнов, такой милейший человек, всем помогал. Автор «Брестской крепости»… Я чуть с ума не сошел. А Солоухин? Мы его с тобой хвалим, а он требовал высылки Пастернака в эмиграцию!

— Вика, нам же понравилась статья Солоухина в «Литературке»… Давай вычеркнем Солоухина?

— Ни за что! Смотри стенограмму. Он выступал с таким пафосом. Явно не по принуждению, а по убеждению.

— Вика, перед моим отъездом из Москвы Сергей Петрович Антонов дал мне почитать свою повесть про метростроевцев. Хорошая книга. Не знаю, когда в Союзе ее смогут опубликовать.

— Ты с ним много водки выпил?

— Не много, но пил, Викочка, Антонов ни в чем не замешан, подписывал письма в защиту Солженицына. Антонов — человек приличный, доброжелательный. Ну было, бес его попутал…

— Я сам люблю рассказы Антонова, но он был с теми, кто угробил Пастернака. — Виктор Платонович потемнел лицом. — Нет, Андрей, упоминать, так всех. И не проси.