Штрекар молчал. Самый важный вопрос он всегда оставлял напоследок. Гашпарац наблюдал за ним.

— А как он выглядел?

— Да он с виду страшный какой–то, это я и сам хотел вам сказать. Рыжая борода и волосы рыжие. В темных очках… Одет вроде бы нормально, серый костюм… высокий мужчина… пальцы у него очень длинные…

Штрекар и Гашпарац переглянулись. Задав еще несколько незначительных вопросов фотографу, они вышли, а «мексиканец» смотрел им вслед, на этот раз не с сожалением, а скорее с обидой: ему уже надоели волнения. У машины инспектор и адвокат некоторое время постояли, опершись на кузов. Штрекар зевнул — после ночи, проведенной в душном помещении, свежий воздух действовал на него усыпляюще. Потом произнес:

— Думаю, времени у нас в обрез. Надо провернуть все формальности. Еду в управление.

— А я?

— Подожди в конторе. Я тебе позвоню… Да, забыл сказать. Гайдека мы нашли. У него опять нет алиби.

XXVII

Курить было нельзя, и это казалось самым невыносимым. Невыносимо было сидеть в крохотной, обитой досками каморке, пропахшей химикалиями и сухим деревом, и время от времени поглядывать в щель неплотно задернутой занавески, которая покачивалась при каждом более или менее глубоком вздохе. Сквозь щель, метрах в четырех от них, виднелось пятно света с улицы. Каждый раз, оказавшись в незнакомом помещении или в непривычной обстановке, Гашпарац инстинктивно тянулся за сигаретой, словно рассчитывая на ее помощь. Сейчас это было исключено, он даже не смел пошевелиться: стул был расшатан и скрипел при малейшем движении. Рядом в темноте сидел Штрекар, скрестив на груди руки и откинув голову. Прижавшись затылком к стене и полуоткрыв рот, он замер и напоминал человека, который дремлет в тесном купе вагона. Иногда Гашпарацу казалось, что Штрекар и впрямь заснул и что обязательно проспит решающий момент. Но всякий раз именно в такую минуту инспектор чуть заметным движением или шепотом давал понять, что не спит. И так они сидели в полутьме, а со всех стен глядело на них множество людей, запечатленных в самых различных позах, в различной обстановке и с разными выражениями лиц. Они находились в ателье фотографа, сделавшего роковой снимок Ружицы Трешчец в тот мартовский день, с которого началась вся история.

События дня развивались значительно медленнее, чем можно было бы ожидать. Когда казалось, уже все ясно и остался лишь последний ход, возник ряд обстоятельств, потребовавших терпеливого выжидания и исключавших всякую активность. Штрекар, как профессионал, в этом усматривал необходимость, а для Гашпараца промедление казалось настолько невыносимым, что он чувствовал себя вконец разбитым и теперь, сидя во мраке фотолаборатории, среди фотокамер, вдыхая испарения проявителя и фиксажа, ощущал, что руки–ноги ему уже не подчиняются, что он истерзан и у него не станет сил что–либо предпринять именно в тот момент, когда это будет необходимо…

Утром, расставшись со Штрекаром, он пошел в контору и погрузился в обычные заботы. Однако мысли постоянно возвращались к тому, что случилось накануне и что должно было произойти в ближайшие сутки, и поэтому не работалось. Когда Штрекар, прощаясь, предложил подвезти его, адвокат отказался, захотел пройтись пешком: он чувствовал, что окончательно пробудился и свежий воздух придется как нельзя более кстати. Штрекар сидел в машине, но медлил с отъездом. Дойдя до угла, Гашпарац через плечо оглянулся и увидел, что тот снова направился в фотоателье. Сейчас, в конторе, он без конца задавал себе вопрос, какие тайны скрывает от него инспектор.

— Так или иначе, — сказал ему Штрекар при расставании, — дело близится к концу. Я думаю, ты прав: события развивались независимо от нас, а сейчас вступили в ту стадию, когда мы можем что–то предвидеть.

Но было непонятно, на основании чего инспектор пришел к такому выводу: повлияли ли на него ночные выкладки Гашпараца или сведения, полученные от фотографа. Размышляя в одиночестве в своем кабинете, Гашпарац ощущал — осталось свести воедино какие–то крохи, и он все поймет сам. Однако сделать это ему никак не удавалось. Он вставал из–за стола, подходил к окну, курил у зеленой шторы и глядел на струйку воды, которую пускал мальчик–фонтан и которая сверкала на солнце среди зелени, уже бросавшей густую тень. Он шагал взад–вперед по комнате, рассматривал портрет тестя и поминутно спрашивал себя, входит ли то, чем он теперь занимается, в компетенцию и обязанности адвоката. Он думал о своей роли во всей этой истории, роль эта была ему не до конца ясна, хотя теперь представлялась куда менее важной, чем вначале. Главное сейчас — найти убийцу Белой Розы, а разгадка тайны, связавшей его с этим делом, выглядела второстепенной. Случайно вовлеченный в разыгравшуюся драму, он чувствовал себя в долгу перед людьми, с которыми в последнее время сошелся и которые помогали в расследовании. Это напоминало ощущение, которое испытывает адвокат, когда вызывается защищать клиента без вознаграждения.

Зазвонил телефон. Штрекар.

— Мне нужно кое–что у тебя выяснить. Вероятно, это надо было бы сделать раньше, но я хотел сперва урегулировать кое–какие формальности. — Инспектор снова окружал себя тайной, из чего Гашпарац заключил, что он уже все решил и предвидит исход дела. — Как у тебя со временем вечером?

— Нормально. А в чем дело?

— Я думаю, сегодня они попытаются завладеть негативом. Это почти наверняка.

— Думаешь, приходил сам убийца?

— Это неважно. Но он попытается забрать негатив любой ценой.

— Только бы он не пожаловал туда днем, — Гашпарац размышлял вслух.

— Исключено. Это не тот тип. Кроме того, двое моих ребят держат ателье под наблюдением. Ты заметил, как фотограф… По–видимому, нужно и с ним еще…

— Ты думаешь устроить засаду? — догадался Гашпарац, хотя минуту назад этого даже не предполагал. Сейчас такое решение казалось ему вполне логичным.

— Покараулим его мы с тобой… — сказано было просто и спокойно, будто Штрекар и не допускал мысли, что Гашпарац может не согласиться. Он не сомневался, однако Гашпарац все же спросил:

— Я тебе смогу помочь?

— Сможешь, сможешь.

Штрекар объяснил мотивы. На данной фазе расследования Штрекар мог потребовать в милиции любое количество людей — и получил бы их; они подкараулили бы преступника и без труда его схватили. Но Штрекару почему–то хотелось сделать это самому, вместе с Гашпарацем, хотя начальство подобных акций не одобряет и, как правило, запрещает. Инспектор считал, что у них достаточно сил, чтобы справиться с одним человеком (они постоянно имели в виду одного человека), а привлечение большого числа милиционеров только осложнит операцию.

Во второй половине дня они наведались к фотографу и обо всем с ним договорились. Только Гашпарац понял, что утром Штрекар, втайне от него вернувшийся в ателье, уже подготовил почву, и сейчас им оставалось лишь условиться о деталях, которые Штрекар, вероятно, обмозговал за день, занимаясь текущими делами. Фотограф высказал массу опасений. Более всего он боялся за свои камеры, да и за все прочее — посуду, стекло на конторке, увеличитель, за развешанные по стенам портреты новобрачных.

— Видите ли, — сказал он, — это мой хлеб. Если вы гарантируете, что все это… Вы понимаете, чтобы я не понес убытки и ничего не разбилось…

— Не беспокойтесь, — сказал Штрекар. — Ничего не разобьется.

Они договорились, чтобы фотокамеры и остальную аппаратуру перенесли в дальний угол ателье, за занавеску, и отгородили ширмой, служащей фоном при фотографировании…

Осмотревшись, Штрекар и Гашпарац, никем не замеченные, проскользнули в фотоателье после семи часов вечера. Они укрылись за занавеской, куда фотограф предусмотрительно поставил два стула. Он работал до восьми, и они специально пришли пораньше на тот случай, если бы кто–то вздумал наблюдать за ателье. Они ждали закрытия; к счастью, желающих фотографироваться в этот вечер не оказалось; заходило несколько фотолюбителей, сдавших для проявления пленку, и пара молодоженов за своими заказами.