— Я понял, — Артем погладил ее по щеке, на секунду прижав большой палец к губам. — Этому типу нужно прочистить задницу ершом для танковых пушек. Рахиль после всего этого пошла, напилась вусмерть и въехала на машине в трамвай… Насколько я понимаю, оставив вас обеих пешими.

— Вот уж это совсем неважно.

«Еще как важно», — подумал он. Это значит, теперь каждое утро она будет отправляться в Качу общественным транспортом, и проклятый автобус украдет у них еще полчаса времени… Он бы отдал ей свой джип, если бы тот был еще жив: гараж, где Арт держал «хайлендер», попал под бомбу.

— Дальше, — сказал он.

— Думаешь, есть какое-то «дальше»?

— Думаю, есть… Выключи чайник, выкипит сейчас к чертовой матери… Одни только неприятности подруги не могли довести тебя до такого состояния. Что случилось с тобой?

— Я решила не выдвигать обвинение.

— ???

— По делу об изнасиловании. Потому что теперь это может получиться никакое не…

— Я понял. Ты уверена…

— Да! Помнишь, ты говорил о людях, которые тебя пытали, что это — простейшие? Что судить их так же бессмысленно, как судить стафилококк за то, что болит горло? Ты был прав. Я их рассмотрела как следует за время суда. Они — простейшие. А антибиотики принимать надо было раньше. Сейчас — поздно. Мы ведь ищем мира, так?

— Я этим займусь.

— Вот уж не надо.

— Вот уж надо. Потому что у меня немного другое понимание справедливости.

Он обнял Тамару, положив ее голову к себе на плечо.

— Я не распоряжаюсь собой. И не знаю, когда это закончится… Похоже, что мы ценой тяжелой и упорной борьбы поменяли шило на мыло.

— Да, — ее голова шевельнулась на его плече. — Похоже на то…

Чай был очень крепким и горячим. Тамара уснула быстро, а он еще постоял на галерейке, опоясывающей дом по второму этажу.

Тревожно было на душе. Подавая свой «меморандум», он не думал, что идея будет встречена и пройдет так легко. Напротив, ожидал, что ее завернут — в порядке бреда. Но ее не только не заворотили: приняли, и даже не стали настаивать на своем варианте!

И одновременно — мерзкое сегодняшнее происшествие; дело, закрытое «за отсутствием состава преступления», и Тамарин отказ добиваться справедливости… Ведь еще три недели назад этих насильников бы кастрировали вручную; о том, чтобы оправдать их, не могло быть и речи… И такое короткое время спустя — такой поворот.

«Ты параноик. Ты везде видишь какую-то систему. Даже если ее там нет. Представь себе на минуту, что это — случайное совпадение».

Представил. Получилось плохо. Чувствовалось, что Адамс и Кронин в свою очередь чего-то недоговаривают. Проект «Дон» был сделан за пять дней; господа командующие обсасывали его две недели. С кем? Нет, конечно, у них было полно других дел, проект мог две недели просто пролежать под сукном… Однако разговор оставил далеко не такое впечатление. Меморандум оба, похоже, знали на память. И приняли его, вот что самое главное. Завтра будет готов приказ по армии… Как это вяжется с чрезмерно либеральной линией по отношению к пленным? И существует ли вообще такая «линия»? Не является ли этот случай, к примеру, частной инициативой молодого ретивого адвоката, который работает на свою репутацию?

Ты, псих, иди спать. Как говорила незабвенная Скарлетт О’Хара, об этом я подумаю завтра. Нет, уже сегодня, если быть точным…

На какое-то время Молодой застыл, не говоря ни слова и прижимая к уху трубку, в которой шуршала напряженная тишина. Потом он спросил:

— Что вы… имеете в виду?

— Ставрополь. То дело с приписками, дело, в котором вы проявили такую необходимую для партийца принципиальность и твердость…

О господи! Молодой промакнул пятнышко платочком.

— Я вспомнил, — сказал он. — Но это не телефонный разговор.

— Когда угодно и где угодно, — покладисто согласился голос.

— Но у меня нет времени.

— Нехорошо забывать старых друзей, Имя-Отчество. Я понимаю, сейчас у вас напряженное время, тасазать, страда (говоривший на южный лад скомкал согласные, и Молодой уловил в этом насмешку, поскольку сам до сих пор не отделался от южнорусского говора). Я мог бы обратиться с этим к кому-нибудь другому. Например, к вашей жене. Он как общественный деятель, как вы думаете, сможет помочь?

Молодой ощутил томление в груди. Ему страшно было даже подумать, что будет, если ставропольская история всплывет сейчас. Но что будет, если его жена узнает об одной маленькой подробности этой истории (подробность звали Лида, и работала она когда-то учительницей в музыкальной школе, а Молодой приглашал ее заниматься на пианино со своей дочерью), — об этом ему думать было еще страшнее.

Сейчас от него требовалось то, что для него всегда было хуже всякой пытки и смерти: он должен был быстро принять самостоятельное решение.

— Ну хорошо, — сказал он. — Завтра я поеду на дачу. Знаете, где это?

— В общих чертах…

Молодой назвал шоссе и километр.

— Только же ж вы не опаздывайте, — сказал он. — Я там буду два часа, не больше.

— Конечно, — все так же покладисто согласился неизвестный.

Положив трубку, Молодой сел в кресло, осторожно щупая живот. Давала о себе знать язва — профессиональная болезнь всех членов ЦК.

— Андрей, — Верещагин не часто обращался к своему адъютанту по имени, и почти всегда это указывало на намерение задать личный вопрос. — Я понимаю, что с моей стороны это большая бестактность… Но у вас нет телефона господина Пепеляева?

— Ну почему же бестактность… — Гусаров достал из кармана записную книжку. — Вот он, телефон господина Пепеляева. Хотите, я позвоню ему от вашего имени?

— Это не входит в круг ваших обязанностей.

— Я знаю, сэр.

Артем переписал телефон в блокнот.

— Не надо, Андрей, спасибо. В ближайшее время мне нужно собрать вместе полковника Казакова, полковника Краснова, полковника Шлыкова, подполковника Шепелева, подполковника Шалимова, полковника Ровенского. Пусть бросают все и едут сюда. Чем быстрее, тем лучше.

Когда дверь за Гусаровым закрылась, Арт сел за стол, отодвинул бумаги и положил перед собой листок с записанным телефоном.

Капитан Пепеляев был военным юристом. Лучшим военным юристом, как считалось с 76-го года, когда Юрий Пепеляев реабилитировал полковника Гусарова…

Дело Гусарова было громкое и безобразное, отголоски его гулко шли по всей армии, притушив даже впечатление от недавно отгоревшей турецкой войны. Председателя технической комиссии полковника Гусарова обвинили в получении от «Кольт Индастриз» крупной взятки за принятие винтовки М-16А1 на вооружение форсиз. Имелись только косвенные улики, стараниями адвоката Пепеляева Гусаров был оправдан, но его выдавили в отставку. Не вынеся позора, полковник застрелился. Конец первого действия.

Действие второе. Пепеляев счел виновным себя. Полностью оправдать Гусарова он не смог: для этого нужно было доказать виновность того, кто на самом деле был виновен, а этот человек спрятал концы очень хорошо. По слухам, Пепеляев на похоронах Гусарова подошел к его глубоко скорбящему заместителю, князю Одоевскому, и тихо сказал:

— Я вас уничтожу.

Пепеляев долго ходил вокруг князя, но подступиться не мог: через год тот был уже товарищем военного министра. Но, умело натянув силки, Пепеляев дождался момента, когда прозвенел колокольчик: князь Одоевский что-то больно рьяно продвигал полевые орудия фирмы «Бофорс». Пепеляев не спешил, он хотел предоставить суду неопровержимые, железные доказательства. Поэтому ловушка захлопнулась лишь тогда, когда с подачи князя пушки и гаубицы «Бофорс» были уже куплены. Вот тут-то Одоевского и взяли за нежное место, вытянув у него заодно и признание вины по тому делу с фирмой «Кольт». В «Курьере» вышла статья «Князь-пушка и князь-гаубица». Название прилипло: шведские орудия в войсках называли отныне только так. Одоевского осудили на разжалование, позорное увольнение из армии и семь лет тюремного заключения. А подпоручика Гусарова принялись обласкивать и продвигать по службе как раз те, кто два года его травил. Форсиз терзались коллективным комплексом вины, и когда Гусаров, спасаясь от опеки, попросил о переводе в Марковскую дивизию, где вроде никто не знал ни его, ни его отца, его и там продолжали продвигать; человеком он и сам был толковым, потому оказался вскорости адъютантом командира дивизии.