…О да, Флэннеган, поистине то была светлая мысль — поместить нас в одну камеру-палату.
За окном стемнело. Опустились автоматические ставни.
— К-2 в прошлом году… вы?
— Да.
— Ты… и твой татарин. Пулеметчик.
— Шэм Сандыбеков.
— Знать бы, что там делается, — Асмоловский показал глазами на зашоренное окно.
Верещагин полностью разделял его желание. Знать бы, что происходит за этой решеткой. До чего договорились вчера господа командующие. Что им готовит СССР…
— Как ты здесь оказался? — вдруг спросил Глеб.
— Как и ты. На носилках.
— Не крути. Здесь — ты сам сказал — военная тюрьма… По всем раскладам — самое неподходящее… для тебя место… Ты же должен быть герой… За что ж тебя сюда…
Арт не собирался отвечать. По правде говоря, он не знал, что отвечать.
— И меня тоже… — продолжил Глеб, отдышавшись. — Я не верю, что случайно. Меня допрашивал кто-то из ГРУ. Еще тогда… Насчет тебя… А потом — из общей палаты госпиталя… перевезли сюда. Зачем?
Свет погас. Раздался отдаленный скулеж сирены. Прогрохотали по коридору башмаки.
— Воздушная тревога, — сказал Арт.
— Значит, вас уже бомбят. С чем и поздравляю…
— Это не бомбардировка… Думаю, что это — ракетный обстрел.
— Да ну?
— Элементарно, Ватсон… Если бы им было чем нас бомбить, мы бы проснулись от взрывов еще днем. Я думаю, наши устроили авианалет на ваши авиабазы.
— Вы… бомбили нас?
— Скорее всего. Тихо!
О-очень далекий взрыв…
— Знаешь… — Глеб вдохнул и выдохнул. — Я даже не могу на тебя разозлиться. Я, наверное, плохой человек и совсем плохой офицер, но я не могу злиться на тебя. А злюсь на себя, что не настоял на своем и не повязал вас сразу.
— Не надо на себя злиться, Глеб. Пулемет на вышке. Два поста, откуда простреливалась вся рабочая площадка. И совершенно глухая дверь в аппаратную. Мы просто положили бы всех вас и передали этот сигнал раньше — вот и все. Ну теперь ты на меня злишься?
— Пошел ты!
Артем лег на спину, задрав ноги на спинку кровати. В полной темноте и тишине легко было поверить, что они одни в целом мире.
— Глеб, а ты знаешь, кто может считаться гражданином Непала?
* * *
Флэннеган пришел под утро, когда Артем опять спал — не тем кошмарным сном, каким он проспал почти сутки, и не наркотической дремотой, а легким на разрыв, как пыльная паутина, сном больного человека.
Разбуженный, он молча надел ботинки и проследовал за своим конвоиром в тесный кабинет, где получил чашку отличного горячего кофе со сливками. Это было, конечно, очень хорошо и кстати, но хотелось чего-то посущественнее.
— Вы ничего не ели, — сказал Флэннеган.
— Все проспал. Какое сегодня число?
Флэннеган посмотрел на часы.
— Уже второе. Хотите чего-нибудь? Меню «Максима» не обещаю, но крэкеры и сладкие сухарики есть…
— Орешков, пожалуйста… — Артем провел рукой по своей рассаженной скуле.
— Шутить изволите, — тоном осуждения сказал коммандер. — Есть еще французские булочки.
Прошло совсем немного времени — и французская булочка, разрезанная на половинки и щедро смазанная маслом, отправилась в погоню за кофе со сливками.
— Господин Флэннеган, вам так катастрофически некого пригласить на кофе? Обязательно нужно было меня будить?
— Целый день происходили разные события, — ответил Флэннеган. — Потом наступила пауза, и мы начали их анализировать. Потом я разбудил вас. Сейчас врач сменит вам повязки, и мы кое-куда поедем…
Он полез в шкаф и достал пакет с эмблемой одежных магазинов «РАNкратов — или PAN, или пропал!». Вытряхнул просторный, крупной вязки шерстяной свитер с капюшоном.
— Наденете, когда медик с вами закончит. Ночь холодная. Набросьте и капюшон тоже.
— Может, сразу паранджу?
— Капюшона будет достаточно.
Вошел врач. Тот самый, что принимал участие в допросе и после этого менял ему повязки.
— Готово, — сказал он через пять минут. — Одевайтесь. Без резких движений. Вот мазь. Называется «Эвита». Каждый раз при смене повязок. Очень хорошо заживляет.
Артем знал эту мазь — действительно незаменимая штука. Дают с собой — значит, он сюда больше не вернется.
— Раны победителей заживают быстро, — усмехнулся Флэннеган. — Идемте, капитан.
О, так мы победители. Надолго ли?
Они вышли на улицу и сели в черный «турбо-суздаль». По окружной кольцевой дороге объехали Симферополь, мелькнула справа по борту громада «Аэро-Симфи», и машина плавно прибавила скорости, вылетев на струну Восточного фривэя.
Два раза они останавливались на трассе по требованию патрулей, дважды Флэннеган предъявлял свою осваговскую книжку. Третья остановка была в Карасу-Базаре.
…Эти трехэтажные продолговатые корпуса, неуклюже претендующие на ампир, Артем не спутал бы ни с чем. Карасу-Базарское офицерское училище, порог которого он в первый раз переступил младшим унтер-офицером, а в последний раз — подпоручиком…
Флэннеган припарковал машину рядом с черным «Руссо-балтом». Выходя, Верещагин заметил штабные номера. Осваговец сделал знак набросить капюшон. Капюшон был здоровенный, свитер напоминал францисканскую рясу. Артем чувствовал себя полным идиотом.
Они свернули за угол и прошли служебным входом.
— На второй этаж, — тихо сказал Флэннеган. — В кабинет директора.
Артем усмехнулся. Эта дорожка была хорошо знакома и натоптана тысячами кадетских ботинок. Здесь, в этих кабинетах и залах с алебастровыми потолками, из аристократических сынков и ретивых унтеров делали офицеров и джентльменов. Стратегия и тактика. Организация и системы вооружений. Снабжение и теория управления. Математика и физика. Фехтование, стрельба, выездка и рукопашный бой. Кабинет директора он посещал дважды: один раз просил об увольнении, чтобы поехать на европейский кубок по скалолазанию в Италию, второй раз — когда умер дед.
Предосторожность оказалась излишней. В коридорах они никого не встретили.
…Осваговец сел за стол, сделал приглашающий жест в сторону стула. Артем уселся верхом, положив скрещенные руки на спинку.
— Четверть четвертого. У нас есть полтора часа на разговор, — капитан второго ранга посмотрел на часы.
Верещагин чувствовал себя, в общем-то, выспавшимся. Похоже, он превращается в ночную пташку.
— Возникает чувство ностальгии, Арт?
— Нет, — сказал Верещагин.
— Как вы стали офицером?
— Получил рекомендацию от командира своей роты… Это есть в моем личном деле.
— Ваше дело я уже знаю, как «Pater Noster». Но о личной мотивации в нем ничего не сказано.
— Я хотел получить образование… Меня интересовало отделение военной истории…
— Вы поступали в Симферопольский университет и набрали проходной балл.
— Семья отказалась оплачивать мое обучение, до стипендии я не добрал полтора балла.
— Семья отказала вам, потому что вы переспали со своей троюродной сестрой и бросили ее? За это ваш дед и лишил вас наследства?…
— Слушайте, Флэннеган! — Артем удержался в тональности нормальной разговорной речи, а не крика в основном потому, что не мог глубоко вдохнуть. — Вам не кажется, что вы лезете просто не в свои дела?
— Вы переспали с ней, а потом сбежали в армию. Чтобы уйти от ответственности.
— Я никогда не бежал от ответственности. Черт возьми, мы не в семнадцатом веке живем, Ивица не забеременела и прекрасно вышла замуж, она не любила меня, в конце концов, ее мать ей просто приказала со мной спать. А мне было семнадцать лет, и я был дурак… Я не говорю, что я был невинным совращенным подростком… Но мы оба смотрели на это несколько иначе, чем наши старики… и все вышло так, как хотела моя тетка: все четыре дедовых баркаса достались ей. Она свое получала и так, и так…
— Я всегда говорил, что в оперативном отделе нам не хватает женщин, — заметил Флэннеган. — Ваше увлечение советской историей — оно имеет какое-то отношение к…
— Имеет. Не спрашивайте.
— Почему?
— Боже, Флэннеган, всему же есть предел! Это — личное, понимаете вы или нет?
