- А вам не надо позировать, - невозмутимо заметил Прохор Михайлович. – Пожалуйста, занимайтесь своим делом, а про меня просто забудьте. А я сяду вон там в уголке и сделаю с вас несколько набросков. Бумага, карандаши у вас найдутся?

   - Найдутся, конечно, - сказал Иван Яковлевич. – Ну что же, попробуйте! Только ради Бога, не делайте с меня шаржей! Я их терпеть не могу…

   - Понял, - сухо ответил Прохор и, взяв карандаши  и несколько листов бумаги, отправился занимать местечко в углу помещения.

    Через три часа Прохор Михайлович подошел к фотомастеру и протянул ему изрисованные листки. Иван Яковлевич придирчиво посмотрел на представленные наброски, задумчиво поскреб седую бородку, после чего изрек:

    - Сносные рисунки, весьма сносные… Не берусь судить о вашем мастерстве рисовальщика, голубчик, но вот глаз у вас действительно хороший! Я бы даже сказал – цепкий глаз! А для фотографа это очень важно. Ну, а с технической стороной, я думаю, вы совладаете… Так что – как вас, простите?

   - Прохор… Прохор Михайлович.

   - Оставайтесь, Прохор Михайлович! Попробуем работать с вами вместе…

   И бывший царский офицер остался работать помощником хозяина фотомастерской, в скором времени приобретшей вполне советское название – фотоателье. Такое определение жутко бесило Ивана Яковлевича, и он упорно отказывался менять вывеску. Однако приходившие инспекторы предупредили: не смените вывеску, уважаемый  фотограф, вообще прикроем ваше заведение! И не по глядим на ваш почтенный возраст – пригласим на станцию уголь с вагонов выгружать! Так что  думайте, пока вы еще при деле.

   Упрямому старику пришлось подчиниться. Однако ненавистное слово «фотоателье» он все равно не употребил ни разу, упорно именуя свое заведение мастерской, а себя фотомастером. Само определение «мастер» имело для него глубокий, пожалуй, даже – сакральный смысл.

     А мастером старик был и вправду отменным. От клиентов не было отбоя. Это было самое известное фотоателье в городе: сюда шли все, люди всех сословий и любого достатка, как взрослые, так и дети… Иван Яковлевич делал фотографии любого предназначения – и на документы, и семейные, и памятные( как он их называл – лирические), и прочие, но всех их объединяло одно – они были всегда превосходного качества и высокого мастерства. Прохор Михайлович наблюдал, как Иван Яковлевич обращается с людьми, как он их рассаживает, что им говорит – это была целая методика, если не наука!  В свою очередь Иван Яковлевич щедро передавал своему пытливому и старательному помощнику свой богатейший опыт и знания в области фотодела. И скоро уже Прохор Михайлович мог и подменять старика, если это бывало необходимо.

    Одно огорчало Прохора: фотомастер был весьма невоздержан на язык, и нередко высказывался очень резко по всякого рода неудобным вопросам. Свое резко отрицательное отношение к  советской власти он никогда не скрывал, и порой делал едкие замечания и выпады в отношении властей в присутствии клиентов, ожидающих своей очереди. Прохор Михайлович, которого жизнь давно научила держать язык за зубами, приходил в ужас от такой беспечности. Он делал своему учителю замечания, убеждал, предупреждал… Но Иван Яковлевич как будто и не слышал его. Терпеливо внимая наставлениям своего помощника, Семенов  благодарил его за заботу, а затем изрекал нечто вроде этого:

   - Я вас понял, коллега… а теперь пойдемте в нашу каморку! Пора печатать карточки…

     Порой Прохору казалось, что старик сознательно нарывается на неприятности. Только не мог понять – зачем? Вместе с тем Иван Яковлевич так поспешно обучал его фотографическому искусству, как будто предчувствовал, что скоро его не будет рядом со своим учеником. А иногда в его речи проскакивали весьма примечательные обороты:

   «Вот когда вы станете работать самостоятельно, голубчик, вам надо будет помнить, что…» или « Ну что же вы наделали? Соображать надо, батенька! Работать не только руками, но и головой иногда! А вот когда меня уберут от вас, кто вам станет подсказывать?»

   Прохору Михайловичу от подобных разговоров становилось не по себе.

 Как-то раз в мастерской перед годовщиной революции собралась немалая очередь, и оба фотографа крутились, как могли. Среди присутствующих вдруг зашел разговор о недавнем голоде на Украине и  в Казахстане, прокатившимся по этим республикам смертоносной волной, и о том, насколько меры, принимаемые партийным руководством этих республик для спасения населения, оказались эффективны.

   - Да что вы говорите! – горячился пожилой человек интеллигентного вида, обращаясь к своим случайным собеседникам. – Вы здесь в те годы сидели, ели-пили, а вот я сам в Казахстане жил в начале тридцатых… сам видел: люди как мухи мерли! Ведь последнее забирали подчистую, понимаете, последнее! Ничего не оставляли людям! казахи бедные толпами валили через китайскую границу! Так их догоняли верхом – представляете? Как волков, догоняли и расстреливали!

   - Ну и правильно делали! – отозвался мрачный детина, видимо, из рабочих. – Нечего за границу драпать – вот с ними и поступали, как с предателями!

   - Так ведь казахи люди кочевые – они от своего скота кормятся! А у них все отобрали – лошадей, баранов, овец… Они от голодной смерти спасались! Вам тут легко судить – вы там не были.

   - Ну не был! А у меня родители на Украине живут, так там даже людоедство процветало… вы об этом слышали? Не лучше, чем в Казахстане было! Однако за границу никто не удирал! Все вытерпели…

   - Не удирали, потому что сил не осталось… Когда люди с голоду мрут, им не до заграницы.

 Прохор Михайлович слушал весь этот спор крайне настороженно. Будучи весь в делах, он и не заметил, а кто, собственно, начал этот провокационный разговор. Возможно, отнюдь не случайно.

   - Уважаемые товарищи, - заметил он спорщикам вежливо, но при этом строго. – Не могли бы вы сменить тему? Видите ли, у нас тут фотомастерская, а не площадь для митингов.

   - А мы не митингуем, мы просто высказываемся, - возразил рабочий, исподлобья глядя на Прохора. – У нас, между прочим, свобода слова и собраний…

   - Вот и собирайтесь свободно на улице или в зале заседаний! – жестко парировал Прохор Михайлович. – Высказывайтесь там сколько угодно, хоть до хрипоты! А здесь вы нам мешаете! Это вам, надеюсь, понятно?

    В глубине души Прохор Михайлович оставался офицером, а потому при случае мог и командный голос применить. Спорщики сразу стихли, как по команде. Так бы, глядишь, все и закончилось, но здесь встрял Иван Яковлевич – не иначе, как сам черт дернул его за язык.

    - Зря спорите, граждане! – заявил он. – Не о чем тут спорить… Все эти безобразия исключительно от наших властей, которые совести отродясь не знали. Недаром в народе пословица сложена: «Серп и молот – смерть и голод!» Вот и ответ на все ваши вопросы… Так кто сейчас следующий?

    От этих слов Семенова Прохора Михайловича кинуло в жар. Разговор на этом завершился, а вернее, как-то незаметно перешел на другие, менее острые темы. Но Прохор Михайлович никак не мог успокоиться. Когда они в процессе работы пересеклись наедине, он шепнул своему учителю:

   - Господи, что ж вы такое несете? Вы хоть чуть-чуть соображаете? Людям куда за более безобидные высказывания реальные сроки наматывали! Молчите уж лучше!

   Семенов в ответ лишь рукой махнул:

   - Голубчик, это не я говорю – это народ говорит!

   Однако дальнейшие события показали, что старик отмахивался зря. Беда ждать себя не заставила.

    К тому времени Прохор Михайлович давно уже переехал в фотомастерскую к Семенову, и они вместе делили маленькую жилую комнатушку, которая была и спальней, и гостиной. Прошли всего сутки с того неприятного разговора, как посреди ночи обоих фотомастеров поднял на ноги оглушительный стук в дверь.

    Открыв дрожащими руками входную дверь, Прохор увидел на пороге нескольких сотрудников местного отдела НКВД в шинелях и фуражках с синим верхом.