— Саша!
Я обернулся:
— Да?
— Исполни мою просьбу. Ты обещал.
Врач недовольно покосилась на меня. Я медлил уходить. Я стоял в дверях, словно не мог заставить себя переступить порог. Эти несколько шагов иногда труднее сделать, чем пройти длинный путь.
— Я помню, — ответил я, глядя ему в глаза. — Я сделаю это, Толя, обещаю тебе. Клянусь.
Мы оба не любили клятв. Он сам как-то сказал мне, что не стоит верить клятвам, верить нужно делам. Но сейчас я не мог сказать иначе. И это было то, что он хотел услышать. Что нужно было ему услышать. Я вышел из палаты. Присел на низкую скамейку в длинном белом коридоре. Эти белые стены навевали тоску. Сейчас в моде белый цвет обоев, интерьера, евроремонт. Никогда не понимал, как можно жить в такой обстановке. Жить в больнице. Теперь я понял, цвет смерти вовсе не красный и не черный. Ее цвет — белый. И боль тоже белого цвета. Я смотрел на стену перед собой и не мог оторваться. В голове было пусто, как в пустом кувшине. Никаких мыслей. Точнее, какие-то обрывки, дурацкие, ненужные. «Завтра уже не будет», «завтра уже не будет». Какое страшное слово «никогда»! Возможно, для него это лучший конец, хотя эта мысль может показаться жестокой и даже кощунственной. Он не сможет жить без своей дочери. Он слишком ее любил. Это будет уже не жизнь, а существование. Он сильный человек и смог бы вынести любой удар судьбы. Но этот оказался слишком сильным, даже для него. Он не сможет… Черт возьми, я снова теряю друга. И уже навсегда. Два раза я терял его. Но этот раз будет последним… и я ничего не могу сделать, ничего… но может быть, я ошибаюсь и все не так страшно?
Из палаты вышла врач, строгая женщина с усталыми глазами. Подошла ко мне. Я поспешно вскочил, как школьник перед учителем. Я не задавал ей вопросов, просто смотрел и ждал. Но ей не нужны были слова. За те тридцать лет, что она проработала по специальности, она научилась читать по лицам. Ведь почти всегда на лицах людей, чьи близкие и друзья находились здесь, было написано одно и то же — существует ли надежда? Возможно ли что-либо сделать?
И она ответила на мой немой вопрос:
— Шансов очень мало. Первый раз он чудом вернулся с того света, но чудеса не повторяются дважды. Его сердце совершенно изношено. Состояние очень тяжелое… Можно, конечно, попытаться что-то сделать, стимулировать работу сердца, но…
— А операция? — спросил я, хотя и так знал ответ.
— Он не перенесет операции. — Она поправила безупречно чистую, туго накрахмаленную шапочку. — Но главное даже не в этом. А в том, что…
— В чем же дело? — я впился взглядом в ее лицо.
Она выдержала мой взгляд. Не отвела глаза.
— Дело в том, что он не хочет бороться, не хочет помочь самому себе. Он просто не хочет жить. В тот раз он хотел жить, он боролся, и поэтому выкарабкался. А сейчас все по-другому. Его надо заставить жить, тогда, возможно, появится надежда.
Она все сказала. Больше ей нечего было добавить. Она поправила ворот белоснежного халата и ушла. Спокойная, строгая, невозмутимая. Я смотрел на ее прямую спину и ненавидел ее. Хотя и понимал, что не прав. Она не виновата. Она делает все, что может. Выполняет свой профессиональный долг. Но все равно я ее ненавидел. Это была минутная ненависть, и она прошла.
Надо заставить его жить… Какая глупость! Разве можно заставить человека жить помимо его воли, если он сам этого не хочет?!
Я решительно направился в его палату. Открыл дверь. Я сам не знал, что собираюсь ему сказать. Но я не мог просто уйти, я должен был его увидеть. Он спал. Видимо, подействовал укол. И на его измученном бледном лице была улыбка. Да-да, я не ошибся. Он улыбался. Возможно, во сне его дочка была жива, и он общался с ней, слышал ее смех, ее голос…
Я взял его руку, лежащую поверх одеяла. Она была холодной и тяжелой. Я слегка сжал ее. Я смотрел на него, и мое сердце сжималось от боли. Я снова терял друга, последнего друга, который у меня был… Я оставался один. Совсем один. Что-то попало мне в глаз, я поднес руку к лицу и вдруг обнаружил, что плачу. Слезы текли по щекам, но я их не чувствовал. Я плакал, но сам не знал об этом. Выходит, он оказался прав. Я пришел к нему. И я плачу. Я прошу, я умоляю его не уходить, остаться со мной. Но он меня не слышит. И не видит моих слез. И никто их не увидит. Никто. А я и не знал, что умею плакать. Что не разучился это делать. Легче не стало. Но боль немного отпустила. Совсем чуть-чуть.
— Прощай, мой друг, — прошептал я, целуя его холодный лоб. — И до встречи… там…
Я вытер слезы и быстро вышел из палаты, плотно закрыв за собой дверь. Теперь мы были по разные стороны. Мы находились на разных полюсах, в разных галактиках, в разных мирах. И в том мире, где остался я, было ужасно холодно и одиноко. Черный цвет ночи, красный цвет крови и белый цвет — одиночества…
Глава 5
Он умер той же ночью. Умер во сне. Просто заснул и не проснулся. Завтра для него не наступило, как он и говорил. Я сидел в своем кабинете, совершенно опустошенный, и смотрел на стену перед собой. Хорошо, что у меня не белые стены. Иначе я бы сошел с ума. Голубоватые с переходом в синие обои. Мой любимый цвет. Он успокаивает и вселяет надежду и уверенность. Уверенность в своих силах и в том, что «завтра все же наступит, несмотря ни на что»…
Мне вдруг ужасно захотелось увидеть ее. Мою милую русалку, как я называю ее про себя. Последнее время я часто думаю о ней, даже слишком часто. Иногда она мне даже снится. Кто бы мог подумать, и я сам в первую очередь, что я могу быть столь сентиментальным! Может быть, старею? Я знаю, что не имею права, не должен признаваться ей в своих чувствах. Это преступно, это грешно, это просто глупо, в конце концов! Да, я далеко не святой, но есть черта, за которую я не могу перейти. Я сам обозначил эту границу. Для себя. И переступить ее — значит, предать в первую очередь себя, а также близких мне людей — жену, сына. Я не имею на это права. Иначе я не смогу уважать себя, а что может быть хуже, когда человек перестает уважать себя? В тот раз я едва не переступил эту границу. И только этот звонок отрезвил меня, не дал совершить ошибки, возможно, непоправимой ошибки. Что бы ты сказал, мой друг, если бы я доверил тебе свои мысли и желания? Понял бы меня, осудил, посмеялся, ужаснулся, посоветовал не валять дурака? Черт возьми, ведь дело даже не в том, что я не могу бороться. Я достаточно силен, чтобы перебороть себя. Но дело в том, что я не ХОЧУ бороться. Похоже, я запутался в самом себе. Но выпутываться придется самому, без посторонней помощи. Впрочем, скоро они уедут, и все пройдет само собой. Это просто «солнечный удар», как в рассказе моего любимого Бунина. Давно я его не перечитывал. Кончится лето, и все придет в норму. Моя русалка уплывет от меня… черт, какое право я имею называть ее моей?! Она не моя, она принадлежит моему сыну, родному сыну, моей плоти и крови. Который рожден от любимой мной и любящей меня женщины, и я не должен делать ничего, что может причинить ему зло или боль. Я должен охранять его, направлять, помогать. А я… Я закрыл глаза. И, словно смеясь и дразня, передо мной возникло ее лицо, ее улыбка, развевающиеся на ветру волосы… И это видение манило меня, влекло, захватывало дух, и сильнее билось сердце… Нет, тысячу раз нет! Надо предложить Пашке съездить куда-нибудь, например за границу или на юг. Сказать, что я все оплачу, что это свадебный подарок. Сделать это тактично, чтобы никто ни о чем не догадался. И тут же мне стало безумно стыдно, даже щеки запылали. Как я мог опуститься до таких низких, трусливых мыслей? Вот уж не подозревал в себе такого. Бежать от проблем, трусливо поджав хвост, вместо того, чтобы пытаться их разрешить, бороться с ними?! Да, мой бедный друг, ты так внезапно покинул меня, если бы ты мог знать о моей трусости, ты бы имел полное право осудить меня. Но что же мне делать, черт возьми? Что?!
Робкий стук в дверь заставил меня вздрогнуть. Сердце забилось где-то в самом горле. Я знал, что это она, чувствовал. Надо вести себя как можно естественнее, как будто ничего не произошло между нами. Я нацепил на лицо привычную непроницаемую маску всезнающего и слегка утомленного жизнью скептика и равнодушно бросил:
