«Господи, он же перебудит всех своим звоном, — испуганно подумала я. — Надо скорее взять трубку, иначе они проснутся и увидят нас».

Слава богу, Саша понял это быстрее меня и, пока я соображала, уже схватил трубку.

— Слушаю, — слегка охрипшим голосом проговорил он.

Я перевела дыхание. Кто посмел разрушить наш мир и зачем? Какие могут быть дела, проблемы, когда ничего в мире не существует, кроме нас и наших ощущений? Я так думала, но уже начала понемногу приходить в себя и возвращаться в реальность. Я услышала только последние слова, сказанные Сашей. Предыдущих слов я не слышала, точнее, не понимала их, занятая переходом в реальный мир. Он положил трубку и начал поспешно застегивать рубашку.

— Саша! — я протянула к нему руки. — Ты куда?

— Мне надо ехать. — Его лицо стало жестким и отстраненным, я поразилась происшедшей в нем перемене, столь быстрой и неожиданной.

— Но зачем? Так поздно, ночью! Что случилось? — Я коснулась его груди, но он отвел мою руку.

— Мне нужно уехать, — повторил он, ничего не объясняя.

В его глазах и голосе больше не было той нежности и страсти, которой только что пылал его взгляд. На миг мне показалось, что передо мной другой человек. И этот человек был чужим и далеким. Я робела перед ним и даже боялась его. Мне стало очень обидно. Почему он так со мной поступает? На моих глазах закипели слезы. Я отвернулась, чтобы скрыть их. Подняла с пола халат и накинула его. Он тоже быстро оделся, так быстро, что я не успела опомниться.

— Закрой за мной дверь, — попросил он, но таким тоном, словно приказывал.

Я молча поднялась с места и прошла к двери. Что ж, если он так обращается со мной, то и я сумею сохранить гордость и не стану вешаться ему на шею. У него какие-то дела по работе, я понимаю, работа для него много значит, но все равно, зачем он со мной так?! Неужели я заслужила такое обращение? Мог бы сказать два-три слова — и я бы все поняла, не стала бы расспрашивать. У самой двери я не сдержалась, и слезы потекли по моим щекам. Я хотела уйти, но он удержал меня. Приподнял двумя пальцами мой подбородок.

— Прости, — сказал он, глядя мне в лицо. Его голос снова стал прежним — мягким и ласковым. — Я не хотел тебя обидеть, Машенька. Иди спать. Я нескоро вернусь.

— Но что случилось? Ты можешь мне сказать? — Мои слезы мгновенно высохли, и я снова смотрела на него, готовая выполнить любую его просьбу или приказ и пойти за ним куда угодно.

— Отец Эльвиры в больнице с сердечным приступом. Он хочет меня видеть.

— О господи! — я прикрыла рот рукой. — Это серьезно?

— Пока не знаю, но похоже, что да. Звонил врач. Он сказал, что состояние тяжелое. Он в реанимации. Я должен ехать.

— Да, конечно, я все понимаю. — Я растерянно отступила назад. — Надеюсь, все обойдется.

— Я тоже надеюсь. — Он открыл дверь и вышел на площадку. — Ложись спать. Я утром позвоню.

Я надеялась, что он поцелует меня на прощание, но он этого не сделал. Не дожидаясь лифта, он быстрым шагом, почти бегом, начал спускаться по лестнице. А я стояла и смотрела ему вслед. И мне хотелось плакать. От жалости к мэру, потерявшему дочь, к милой девочке Эльвире, к самой себе, и еще потому, что он уходил. А мне так хотелось его догнать, чтобы быть с ним рядом в трудную минуту! Всегда быть рядом! Но я стояла и смотрела на опустевший лестничный пролет. И по моим щекам текли слезы…

— Ты все-таки пришел. — Он посмотрел на меня, словно не веря в то, что это правда.

Я молча кивнул. Он лежал, опутанный всякими трубками. Его лицо почти сливалось с белоснежной постелью. Говорил он с трудом, дышал тоже. Вместо дыхания из его груди вырывался хрип. Я не мог поверить в то, что всего несколько дней назад это был здоровый, по крайней мере внешне, и сильный мужчина. И его звучный грубоватый голос был слышен на большом расстоянии и напоминал раскаты грома. Грома… Как тогда, в ту ночь, на этом чертовом холме. Будь он проклят! На нем стоит церковь, значит, это место считается святым. Но разве в обители Бога могло произойти такое?!

— Я боялся, что ты не придешь, — сказал он и поморщился.

Говорить ему было трудно, я это видел, но он не потерпел бы жалости, он не любил быть слабым, как и я. В этом мы были похожи. Может, поэтому мы и стали друзьями? Он не выносил, когда его жалели, но сейчас это уже было не важно. Ничто не было важным после того, как он поцеловал холодный лоб дочери и бросил горсть земли на ее гроб…

— Почему ты пришел? — спросил он.

— Потому что ты мой друг, — ответил я. И это было правдой. Я не лукавил.

— Друг? Ты все еще считаешь меня своим другом? Даже после того, что произошло между нами? После того, как я обвинил тебя в… — Он закашлялся, тяжело, с хрипом, его лицо из белого стало почти красным.

Я подал ему стакан с водой, стоявший рядом, на столике. Он выпил воду, с трудом перевел дыхание. Вернул мне стакан. Руки его дрожали. Его сильные мужские руки, грубо скроенные, с широкими ладонями и толстыми пальцами. Иногда он в шутку говорил мне:

— В прошлом веке ты, наверное, был бы каким-нибудь князем или дворянином, потому что у тебя руки аристократа.

— А кем бы был ты? — спрашивал я.

— Как это кем? Конечно, твоим слугой или даже крепостным.

— И что, ты являлся бы примерным слугой и выполнял бы все мои приказы? — иронизировал я.

— Еще чего! Я бы устроил бунт и сверг бы тебя, и сам стал бы князем. Вот так.

Мы смеялись над этой незамысловатой шуткой. Почему я сейчас вспомнил об этом эпизоде? Может быть, потому, что боюсь думать о главном, о том, что жизнь стремительно покидает сильное тело этого человека, и мне кажется, я вижу, КАК это происходит. Впрочем, жизнь покинула его в тот миг, когда он узнал о смерти своей дочери. И это известие принес я. Я убил и его тоже… Возможно, это моя судьба, мой крест — нести людям смерть.

Глупость. Все это глупость. Я ни в чем не виноват. Но тогда почему же мне так тяжело смотреть в его глаза, в которых я вижу ее? Ее Величество СМЕРТЬ. В черно-красном одеянии. Ее дыхание так близко, что и я его чувствую, оно опаляет меня, задевает своим крылом. И мне страшно. Черт возьми, мне страшно. Но разве мне знакомо это чувство? Или, может быть, то, что я сейчас ощущаю, называется иначе? Но как? Боль, сострадание, жалость, скорбь? Впрочем, не важно, как это назвать. Слова — это всего лишь слова. Мертвые знаки, закорючки букв и аккорды звуков. Я не ответил на его вопрос, и он ждет. Хотя и не повторяет его и даже не смотрит на меня. Он лежит, закрыв глаза, и его тяжелые набрякшие веки едва заметно подрагивают. Сильные руки с выступающими венами сложены на груди, как у покойника. Как у мертвого…

— Ты мой друг, — уверенно говорю я, — поэтому я здесь.

Я хочу еще что-то добавить, нечто вроде того, что друзей не бросают, друзьям прощают ошибки, но все эти слова кажутся мне напыщенными и лубочно-красивыми, и я молчу. Да и к чему слова? Когда и так все ясно. Слишком ясно… Вот только неясно, как я буду жить дальше. Хотя буду. Куда я денусь? Этот путь каждый должен пройти до конца, до СВОЕГО конца. Его конец уже близок, он дышит ему в затылок или в лицо? И он знает об этом. И знает, что это знаю я. Мы оба знаем. И это знание является абсолютным. Конечным.

— Прости меня, — вдруг произносит он. — Прости за то, что я усомнился в тебе, что смог поверить, что ты способен на подлость, на предательство.

Я знаю, как трудно ему было произнести эти слова. Ему, который так не любил признавать своих ошибок и ни у кого никогда не просил прощения, даже если понимал, что был не прав.

— Почему же теперь ты мне веришь? — я не мог не задать этот вопрос. Слишком он был важен.

— Она написала об всем в своем дневнике, — ответил он.

И хотя имени он не называет, я отлично понимаю, о ком идет речь. Ему трудно произносить ее имя, потому что имя материально. И если он произнесет его вслух, то боль вырвется наружу и затопит все вокруг. А он должен держаться. Он не может себе позволить быть слабым и беспомощным даже сейчас. Даже на пороге смерти.