Он спал на спине, положив одну руку на грудь, другая свешивалась вниз. Я напряженно и жадно всматривалась в его лицо, словно пыталась сохранить в памяти и в душе каждую черточку, каждую примету. Странно, я никогда так не смотрела на Пашку. Обычно меня хватало на несколько минут, не больше. Я с удовольствием отмечала, что он красивый парень, и мне это было приятно. Иногда Пашка казался мне смешным, когда спал с открытым ртом или чмокал во сне губами, словно ребенок. Это умиляло меня, но долго за спящим супругом я никогда не наблюдала. Мне просто было бы скучно этим заниматься. Ну в самом деле, что интересного — смотреть на спящего человека? Любопытно первые несколько минут, но затем начинает надоедать. Ничего нового все равно не увидишь. Но почему же сейчас я не могу оторвать глаз от его лица? Я не думаю, красив он или нет и насколько его внешность соответствует так называемым стандартам мужской привлекательности. Все это меня очень мало волнует. Я всматриваюсь в его усталое лицо и думаю о том, что для меня он самый прекрасный на свете, И я не в силах оторваться от созерцания линии его губ, лба, носа, от его прикрытых век, чуть подрагивающих ресниц, и мной владеет сумасшедшее желание коснуться губами его лица. Я понимаю, что это безумие, но ничего не могу с собой поделать, я словно сошла с ума, и никакие доводы разума не в силах меня остановить. Я наклоняюсь и нежно прикасаюсь губами к его щеке, затем покрываю быстрыми осторожными поцелуями его лоб, нос, подбородок, его закрытые глаза. Только к губам я не могу прикоснуться, хотя мне хочется этого больше всего на свете… Но я не решаюсь. Сама не знаю почему. Наверное, потому, что это слишком смело и… нечестно. В губы можно целовать только с взаимного согласия. А украдкой как-то нехорошо. Впрочем, все мои поцелуи краденые и нечестные. «Краденые поцелуи» — неплохое название для песни или рассказа. Неужели он ничего не чувствует? И что будет, если он вдруг проснется? Что я ему скажу? Что снова перепутала его с мужем? На миг мне кажется, что он сейчас проснется и откроет глаза, но этого не происходит. Только его дыхание становится менее глубоким и ровным, а более поверхностным и частым, как у человека, который просыпается или вот-вот проснется. И я замираю в предчувствии…

Но все обошлось. Он вздыхает во сне и что-то шепчет. Я прислушиваюсь и вдруг ясно слышу, как он произносит женское имя, но, увы, не мое…

— Эля, — говорит он, и в его голосе звучат сожаление и упрек, а еще непонимание и грусть. — Как ты могла? Зачем? Зачем ты пришла? Что ты хочешь? Зачем?

Он повторяет этот вопрос несколько раз четко и громко, мне даже показалось, что он не спит. Но нет. Я ошиблась. Он спит, и об этом свидетельствует его ровное дыхание и то, как он поворачивается ко мне спиной и во сне его рука, оставшаяся лежать поверх подушки, слегка подрагивает. Я быстро прикасаюсь к ней губами, и, вскочив, убегаю из комнаты, осторожно прикрыв за собой дверь. Сердце мое бьется где-то в самом горле, и я прижимаю руку к груди, чтобы унять его сумасшедший стук. Тут я понимаю, что покинула комнату очень вовремя. Потому что слышу, как в замке поворачивается ключ, и в коридор входит Людмила, а за ней Пашка с несколькими тяжелыми, судя по тому, как он их тащит, сумками. Он ставит сумки на пол и, глядя на меня, говорит:

— Привет. А вот и мы. Ты как?

— Нормально, — отвечаю я, наконец справившись с сумасшедшим биением сердца.

— Вот и умница, — хвалит меня Людмила. — Мы накупили много всяких вкусностей, иди ставь чайник, сейчас будем пить чай. Ты, наверное, голодна?

Она подходит ко мне, обнимает за плечи и, ласково заглядывая мне в глаза, спрашивает:

— Ты любишь шоколадный щербет, моя девочка?

Я поспешно киваю головой и отвожу взгляд, не в силах смотреть в ее искренние и заботливые глаза, и думаю о том, что я последняя сволочь и безнравственная порочная дрянь. Меня мучает совесть. А ее муки становятся поистине невыносимыми, когда ко мне подходит Пашка и целует мой рот. Рот, который только что целовал другого мужчину, его родного отца…

Перед глазами плотный вязкий туман, который мешает воспринимать действительность. Да и где она, эта действительность? Я уже не понимаю, где реальность, а где мираж. Не понимаю и вряд ли пойму в ближайшее время. Два цвета существуют в моем сознании — черный цвет ночи и красный цвет крови. Красивое сочетание — красное и черное, черное и красное, когда-то мне очень нравился роман Стендаля с таким названием. Я перечитывал его несколько раз. Это было давно, так давно, что мне кажется, это был не я. Другой человек существует в моем обличье, присвоил мою внешность, мои привычки, манеры, мой голос, но он — не я. Я не знаю этого человека, который живет во мне, я боюсь его, но в то же время уважаю его. Что бы там ни было, но он сильный и умный, хитрый и изворотливый, у него звериное чутье и железная выдержка. Он никогда не проигрывает, он — победитель. Да, его победа основана на крови и смерти, но разве почти все в этом мире не зиждется на этом? Три кита, на которых держится наш мир, — смерть, кровь и… страх. Прекрасная женщина в черном одеянии, с развевающимися на ветру волосами, на ее одежде и теле кровь, алая и яркая, словно ягоды лесной земляники среди зеленой травы. В детстве я любил собирать землянику, ползая среди трав и цветов, и, накрыв ладонью мелькнувшую ягоду, зажмурившись от наслаждения, любил смаковать во рту ее терпкую сладость. Почему я вспомнил об этом? Именно сейчас. Какое отношение имеет безобидная лесная сладкая ягода к соленому волнующему вкусу крови? Никакого. А точнее, такое же, какое имеет ко мне этот незнакомый мне человек, который поселился в моем сознании и в моей душе. И я уже не знаю, смогу ли с ним расстаться? В моих ли это силах? И главное, хочу ли я этого?

Я не хотел ее смерти. Несмотря на все, я неплохо относился к ней. Она была очень милой, хотя и довольно своенравной и самоуверенной девушкой. Она нравилась мне, но я все равно убил ее. Я не хотел этого. Но сделал. Или хотел? Я запутался в самом себе. И нет ни одного человека, который помог бы мне разобраться в себе. Да, есть одна женщина, которую я люблю, которая нужна мне, но даже она не в силах помочь мне. Что будет дальше? Мне страшно думать об этом. Я не знаю, что будет завтра, и будет ли оно, это завтра? Впрочем… внешне все спокойно, все нормально. Никто ни о чем не подозревает. И у меня хватает сил казаться спокойным. Но самое любопытное заключается в том, что мне не нужно притворяться. Я на самом деле спокоен. Иногда я даже удивляюсь этому. Неужели смерть всех этих женщин не выбила меня из колеи, не лишила покоя, сна и аппетита? Да, это так, я отлично сплю по ночам, весьма крепко и без сновидений. Даже сам удивляюсь. Впрочем, один раз она все же приснилась мне. И кажется, во сне я назвал ее имя. Надеюсь, она, та женщина, которую я люблю и которая была со мной рядом в этот момент, ничего не слышала. Ну а если и услышала, то ничего не поняла, ни о чем не догадалась. Да, я назвал умершую по имени. Ну и что? Все, кто знал о ее смерти, не могли думать ни о чем ином, кроме как о ее застывшем холодном теле, остекленевших глазах, нежной хрупкой шее, на которой алым цветом сияла кровавая рана. Страсть к смерти. Я чувствую ее в своем теле, в своем рассудке, в своей душе. Именно она движет мной последнее время. Она овладела мной. Она захватила меня. И я не в силах ей сопротивляться. Да и надо ли сопротивляться? Ведь все равно от судьбы не уйти. Судьбу не изменить. Так будь что будет…

Ее похоронили сегодня. Все происходящее казалось мне сном. Неприятным, странным и нелепым сном. И как во сне, все воспринималось мной будто сквозь пелену, сквозь вязкий плотный туман. Она была такой красивой, даже лучше, чем при жизни. Лежала в гробу, утопающая в цветах, словно невеста. Цветов было много, самых разных — гвоздики, розы, орхидеи, гладиолусы, белоснежные лилии, хризантемы. Цветы покойников. Подойти к гробу было нелегко, слишком много народу. Но я все же сумела это сделать и сама положила три белые розы. Почему три? Да, конечно, я знаю, что ушедшим в мир иной дарят четное количество цветов. Дарят… какое странное слово. Дарить можно живым. А как дарить мертвым? Да и к чему им наши подарки? Разве что только память… Просто я не могла принести ей четное число роз. Пусть для меня она навсегда останется живой, такой, какой я видела ее первый и единственный раз в жизни. Живой, веселой, задорной, юной, острой на язычок и… да, пусть останется. А тот страшный вечер, когда она ползла ко мне по земле, из последних сил цепляясь за тонкие стебли травы, и из ее перерезанного горла вместо слов вырывался лишь слабый хрип, пусть забудется как страшный сон. И то, как она умирала на моих руках и алая кровь густой влагой стекала на мои руки, это пусть тоже забудется. И то, как я бежала под струями ледяного дождя, обезумевшая от страха и оглушенная увиденным, не в силах поверить в реальность происходящего, моля о помощи и мечтая о чуде. Я знаю, еще не скоро я смогу забыть обо всем этом и не просыпаться ночью в холодном поту, с застрявшим в горле криком, но все равно, рано или поздно, это пройдет. И я снова стану прежней. Такой, как была. Или уже не стану?