Я помню эту боль, разрывающую сердце так, что трудно дышать. Когда ничто на свете не имеет значения, кроме твоей жизни и твоей смерти. Остается только ощущение собственного бессилия. Только что ты сам казался себе смелым, сильным, способным на все. Казалось, нет ничего на этом свете, с чем ты не мог бы справиться. Самоуверенность юности. Физическая сила плюс сила духа. Это такой мощный союз. И вдруг в один миг вся эта мощь рушится на твоих глазах, тает, словно снежный ком под яркими лучами солнца. И ты осознаешь, что ничего нельзя исправить и изменить. Ты бессилен, ты ничтожен, ты слаб, ты проиграл. Ты раздавлен… Впервые в жизни я молился Богу, когда ты еще был жив и находился без сознания, в той самой больнице, мимо которой долгое время я потом не мог проходить, молился о том, чтобы он сохранил тебе жизнь. Пусть в обмен на мою. И это не было пустыми словами, позой. Я в самом деле готов был умереть ради того, чтобы ты остался жить. Но Бог не услышал моих молитв. Я предпочитал делать большой крюк, чтобы добраться до института. Зачем я это делал? Разве и так, это ничем не примечательное двухэтажное здание веселого канареечно-желтого цвета — с тех пор я возненавидел этот цвет, — разве оно не вставало перед моим взором, стоило мне закрыть глаза? Закрыть глаза… это первое, что я сделал, когда увидел гроб, стоящий в центре зала. Бархатный ярко-алый гроб, похожий на… на что? На что он показался мне похожим? И почему я вдруг занялся сравнениями? Может быть, оттого, что все происходящее казалось мне настолько нереальным. Как в дурном сне… Я закрыл глаза и боялся открыть их. Пока они оставались закрытыми, ты для меня был жив. Я видел твою застенчивую улыбку, твои серые глаза с коричневыми крапинками, едва заметный шрамик над верхней губой, давний след от детского удара санками, и я верил — ты жив, ты со мной, ты рядом. И вот сейчас мы сорвемся с тобой куда-нибудь за город, чтобы искупаться в реке и выпить пива, или будем всю ночь бродить по ночному городу, болтая обо всем на свете, совсем забыв о том, что завтра рано утром экзамен по праву…
Я не хотел открывать глаза. Но мне все же пришлось это сделать. Но даже тогда, увидев твое бледное и незнакомое лицо, я не поверил. Этот человек, неподвижно лежащий передо мной в красном бархатном гробу, был не похож на тебя. И все же это был ты… Я всматривался в твое знакомо-незнакомое лицо и никак не мог отыскать шрамик над твоей губой. Куда он делся? Я слышал, что перед похоронами умерших людей гримируют, чтобы они выглядели лучше. Господи, зачем?! Какой нелепый обычай. Зачем? Возможно, этот шрамик не виден из-за грима, наложенного на твое лицо. Но вдруг… вдруг это все же не ты? А просто ужасно похожий на тебя парень. Бывает же так. Говорят, у каждого человека на свете существует свой двойник. И однажды ты можешь столкнуться с ним на улице. Правда, подобная возможность ничтожно мала, одна сотая. Одна тысячная, одна миллионная… Возможно, этот двойник живет на другом конце света или в другой галактике. Например, на Марсе или Юпитере… Господи, о чем это я? Ведь на Марсе нет жизни, это доказано наукой. А вдруг есть? Вдруг есть чудо, которое поможет вернуть тебя. Ты сейчас встанешь, и все происходящее окажется нелепым фарсом, чьей-то глупой шуткой, дурацким розыгрышем…
Но чуда не произошло. Ты не встал, как я ни просил тебя. Помню, мне вдруг захотелось смеяться. Смех забулькал в горле, рвался наружу, словно живой. И я испугался, что сейчас засмеюсь среди этой скорбной тишины, царящей в зале, прерывающейся лишь печальными вздохами и тихим шепотом. Я изо всех сил сжал кулаки, закусил губы, стараясь удержать этот сумасшедший смех внутри себя, не дать ему вырваться наружу. Я боролся с ним. Но он победил. Он оказался сильнее. И когда я позволил ему вырваться на свободу, то даже не сразу смог понять, что не смеюсь, а плачу, плачу навзрыд, как не плакал еще никогда в жизни. Но эти слезы не приносили облегчения. Почему-то считается, что когда человек плачет, то ему становится легче. Все это чушь. Мне становилось только тяжелее. И с каждой порцией слез эта боль росла и становилась все более невыносимой. И мне казалось, что я не смогу ее победить. Это выше моих сил. Но я ошибался. Я смог это сделать. Хотя это было и нелегко. Я научился терпеть боль. Но не научился ее НЕ чувствовать. И сейчас я ощущал ее легким покалыванием в висках, неприятным холодом в груди и чуть заметной дрожью в кончиках пальцев. Как глупо, как нелепо я потерял друга! Как это могло произойти? Почему? И чья здесь вина? Впрочем, и в тот, первый раз, эта потеря была такой же глупой, нелепой и несправедливой. Только тогда ничего нельзя было изменить. НИЧЕГО. А что сейчас? Сейчас все возможно изменить. Буквально за несколько минут. Для этого надо просто снять телефонную трубку и набрать номер и сказать… Нет, по телефону такие вещи не говорят. Лучше выйти из этого кабинета, сесть в машину и подъехать к его дому. Это займет немного больше времени, но ничего. Войти и сказать ему, что… все объяснить, и тогда… Стоп! Что он может объяснить? И зачем? Оправдываться, просить прощения? Но за что?! Я не сделал ничего такого, за что стоило бы просить прощения. А может, помочь ему самому сказать «прости»? И быть может, тогда… Но он не сделает этого. Никогда. Я слишком хорошо знаю своего друга, своего бывшего друга! Черт возьми, разве друзья бывают бывшими — равно как не бывают бывшими возлюбленные! Друзья, как и любимые, могут иметь только форму настоящего времени. Любимые… эта милая девочка, с такими чистыми доверчивыми глазами, мягкими губами. Полная жизни и какого-то внутреннего неяркого огня, готового вот-вот вырваться наружу, но пока сдерживающего свои порывы… Надолго ли? Эта девочка моя невестка, жена моего сына. Она могла бы быть моей дочкой, если бы мы с Людмилой решились иметь второго ребенка. Она мечтала о девочке. И даже имя придумала — довольно простое, но в то же время неизбитое и красивое — Ксения. Но этого не случилось. Сначала помешали какие-то дела, работа, потом болезнь сына, все силы и время ушли на него, затем что-то еще… А потом желание прошло. Испарилось. Когда чего-то очень сильно хочешь и твое желание слишком долго не исполняется, то в конечном итоге перестаешь желать. Устаешь…
У нее мягкие нежные губы, не накрашенные помадой, яркие и сочные собственной жизненной силой, вот бы прикоснуться к ним! Волосы, шелковистые и теплые… Вот бы зарыться в них лицом и забыть обо всем плохом, о том, что причиняет боль и будит мрачные мысли! Как билось ее сердце, когда он держал ее на руках и прижимал к груди, вынося из воды… Как у подстреленной птицы… Ее влажные губы, волосы, перламутровая кожа с блестящими каплями воды… Стоп!
Он вдруг сжал кулаки с такой силой, что ногти впились в ладони. Не смей даже думать об этом! Ты не смеешь, слышишь, не смеешь! Ты просто не имеешь права. Иначе возненавидишь самого себя, а что может быть страшнее? Ненависть других можно пережить, а вот ненависть к самому себе — едва ли…
Сегодняшняя сцена на кухне не должна повториться. Она была нелепой случайностью, игрой солнечных лучей, которые светили в окно и зажигали в ее глазах солнечных зайчиков, играли на ее губах, на ее длинных ресницах… Он вдруг вспомнил другие глаза и другие губы — откровенную усмешку в глубине черных зрачков, кокетливую вызывающую улыбку и ее стройное гибкое тело, которое она так открыто предлагала ему. Дарила ему — или продавала? Нет, все же дарила, хотела подарить. Он не принял подарка. И за это был наказан. Он внезапно почувствовал такую ошеломляющую ненависть к этой девчонке, сыгравшую с ним столь отвратительную шутку, что едва не задохнулся от нахлынувшей волны холодной обжигающей ярости. Она захлестнула его, словно волна в бушующем море, накрыла с головой, и как он ни старался, он не мог вынырнуть из-под нее. Он должен это сделать. Он просто обязан это сделать. Как бы это ни было трудно. Он принял решение, и ему сразу стало легче, холодная волна ярости отступила, и сразу стало легче дышать. Он даже нашел в себе силы улыбнуться, и, подойдя к окну, настежь распахнул его. Жаркий душный воздух с улицы показался ему порывом свежего легкого ветра. Он с наслаждением подставил лицо его легкому дуновению. Все будет хорошо. Все наладится. Все можно поправить, главное — очень сильно этого хотеть и верить в это. Все на свете можно изменить, все, кроме…
