В отношениях между Европой и исламом произошли и другие изменения. Отчасти это возврат к старым моделям взаимодействия, отчасти же совершенно новые феномены. Сегодня вновь, как в дни, предшествовавшие имперской экспансии Европы, Ближний Восток стал привлекательным рынком, на который европейские купцы и их правительства стремятся продвинуть свои товары. В военных и промышленных ресурсах, в производительности труда и, в меньшей степени, в применении новейших технологий перекос в пользу Европы только усиливается. Но финансовая, а в некотором смысле даже военная ситуация изменилась. Между 1939 и 1945 годами европейские государства, возможно, в последний раз вели на земле Ближнего Востока войну без оглядки на ближневосточные народы, теперь же ближневосточные государства, используя совсем другую военную технику и вооружение, но с тем же пренебрежением к местному населению ведут иногда войны на европейской земле. Что же касается финансовых рынков, то здесь мусульманские правительства и частные лица инвестируют и ссужают огромные суммы и владеют гигантскими активами в Европе.

Современную ситуацию иногда даже представляют как третье мусульманское вторжение в Европу, и притом более успешное, чем два предыдущих. Согласно этим воззрениям, капиталы и рабочая сила добились успеха там, где потерпели неудачу армии мавров и турок. Сейчас почти 2 миллиона мусульман из Турции и других стран проживают в Германии. Столько же (или больше) выходцев из Северной Африки во Франции, а уроженцев Индии, Пакистана и Бангладеш — в Соединенном Королевстве, не считая мусульманских общин в Бельгии, Голландии, Швейцарии, Австрии, Испании, Италии и скандинавских странах. Тем самым впервые со времени отступления мусульман за Гибралтар в 1492 году в Европе создается мощное и постоянное мусульманское присутствие. Мусульманская община, будучи связана тысячами языковых, культурных, родственных и религиозных уз со своей исторической родиной, неизбежно интегрируется в страну проживания. Присутствие нынешних переселенцев, а также их детей и внуков, будет иметь непредсказуемые, но явно масштабные последствия для будущего как Европы, так и ислама.

Одним из первых мусульман, посетивших в новое время Западную Европу, был некий Мирза Абу Талиб Хан, индиец персидско-тюркского происхождения, который в 1798–1803 годах путешествовал по Англии и Франции и оставил длинный и подробный отчет о своих путешествиях, приключениях и впечатлениях. Во время пребывания в Лондоне его несколько раз водили на заседания палат парламента. Увиденное не впечатлило Мирзу Абу Талиб Хана: он отметил, что ораторские ухищрения депутатов напомнили ему клекот стаи попугаев. Зато гость был весьма и весьма удивлен, обнаружив, что парламент — это законодательное собрание, призванное путем определения правонарушений и назначения соответствующих наказаний устанавливать нормы как гражданского, так и уголовного права. У англичан, в отличие от мусульман, объяснял он читателям, нет священного закона, явленного божественным откровением, который бы направлял их и регламентировал их поведение в такого рода делах, и потому они вынуждены прибегать к столь сомнительному способу как сочинение собственных законов «в соответствии с требованиями времени, их собственными склонностями и опытом их судей»[16].

В своем отклике Мирза Абу Талиб Хан высветил важнейшее различие между классическими исламскими и современными западными взглядами на природу закона и власти и, соответственно, на функции и сферу полномочий государства. Для мусульманина закон — важная, если не основная составляющая религии, которая без него непостижима. Закон во всех своих тонкостях является божественным, а не человеческим, явленным в виде откровения, а не введенным в действие, а потому не может быть отменен или объявлен утратившим силу, исправлен или дополнен. Закон, полученный одинаковым образом и поддерживаемый одинаковыми санкциями, регулирует то, что мы называем сферой публичного и частного права, гражданские и уголовные дела, ритуал и даже питание. В теории его юрисдикция всеобъемлюща, поскольку божественное откровение предназначено всему человечеству, но на практике является личной и общинной, так как применима только к тем, кто принял его и подчинился его власти. Для этих последних власть закона абсолютна и распространяется на все стороны жизни и деятельности, поэтому теоретически в человеческом обществе нет места законодательной власти, ибо только Бог вправе устанавливать законы. Согласно часто цитируемому мусульманскому изречению, запрещать то, что разрешает Бог, — не меньшее прегрешение, чем разрешать то, что Бог запрещает[17]. Этот принцип имеет непосредственное отношение к некоторым современным ситуациям, когда нынешние социальные нормы входят в противоречие с исламской практикой.

Хотя в теории в исламском государстве нет места законодательной деятельности, на практике мусульманские правители и правоведы на протяжении почти 14 столетий, прошедших со дня смерти пророка, сталкивались со множеством проблем, на которые откровение не давало ясного ответа, и вынуждены были находить ответы сами. Ответы эти не считались законодательными актами. Если они шли снизу, их называли обычаями; если они исходили от правительства — предписаниями; если от правоведов — толкованиями. Религиозные мусульманские законоведы, как и любые юристы, могли добиться многих перемен, заново истолковывая даже самые священные тексты.

Самым священным — точнее, единственным, к которому можно с полным правом применить это определение, — текстом для мусульман является Коран. Эта книга — первоисточник священного закона, и в тех случаях, когда в ней содержится ясное и недвусмысленное утверждение, последнее воспринимается как непреложная заповедь, имеющая одинаковую силу в любое время и в любом месте. Чем яснее и прозрачнее утверждение, тем меньше простора для интерпретаций. Но если, как часто бывает, в утверждении есть недоговоренность или иносказание, его необходимо интерпретировать. Здесь-то и можно проявить творческую изобретательность.

Куда больше возможностей для толкования предоставляет второй важнейший источник исламского права — собрание передаваемых из поколения в поколение преданий, запечатлевших деяния и высказывания Пророка. Эти тексты известны под именем хадисов. Хотя хадисы в принципе столь же обязательны к исполнению, сколь и Коран[18], они отличаются от него в одном весьма важном отношении. В то время как Коран один и его канонический текст не подвергается сомнению, хадисов несметное количество, они подчас противоречивы, некоторые сохранились в разных вариантах, и подлинность многих из них подвергается соответствующими авторитетами сомнению. Собирание, передача, изучение и удостоверение истинности этих традиций стали важной областью мусульманского богословия. Со временем ученые собрали значительный корпус хадисов, который большинство мусульман признает аутентичным, но даже их можно трактовать по-разному, причем часто интерпретации бывают весьма и весьма несходными. Чтобы упорядочить положение, были приняты некоторые принципы истолкования, включая аналогию и иные формы аргументации, и даже, в определенных пределах, использование независимых суждений. Доминирующим принципом, принятым большинством мусульман, является сунна — слово, означающее «образ действий» или «прецедент» и специализированное в значении «деяния Пророка и его соратников, а также других почитаемых деятелей раннего ислама, освященные традицией». Потребность в авторитетных специалистах, которые могли бы изучать огромный корпус преданий, проверять его подлинность и интерпретировать, вызвала к жизни принятие доктрины согласия (по-арабски иджма- «единогласие»), что можно приблизительно передать как общественное умонастроение в среде могущественных, ученых и благочестивых. Следовать прецеденту — сунна, и это хорошо. Отступление от прецедента есть бида, нововведение — ближайшее мусульманское соответствие христианскому понятию «ересь».