Поначалу он решил, что это — игра. Но потом увидел горящие веревки для белья и понял, что у них в руках петарды. Внезапно раздался взрыв, потом еще и еще, у его ног, над головой все горело и гремело. Он попытался убежать, охваченный паническим страхом, но ребята не выпускали его из круга, ему некуда было деться от красно-желтых взрывов, ужаса, огня, опасности, бомб. Он пытался кричать, но его голос потонул в страшном грохоте взрывов. Только сверху доносился крик его матери:

— Генри! Отойдите от него! Генри!

А вокруг все гремел фейерверк, и из его груди рвался беззвучный вопль отчаяния.

Его отец выскочил из подъезда, как безумный, ударил ближайшего мальчишку, и тот распростерся на мостовой. Он подхватил своего сына и побежал с ним наверх, а Хэнк прижимал к себе буханку хлеба, превратившуюся в мягкую бесформенную массу в его руках. Дома мать кричала:

— Я не должна была его посылать! Но ты же никак не мог оторваться от своей дурацкой игры! Я знала, что ему нельзя сегодня выходить на улицу! Я знала это! Нельзя было его посылать!

— Все в порядке, — успокаивал ее отец, — С ним все в порядке. Они ничего ему не сделали.

Вероятно, не сделали.

Но с того дня он начал заикаться, и заикался до одиннадцати лет. И потом, в юности, если что-то его расстраивало, он снова начинал заикаться и вспоминал Четвертое июля в Гарлеме с разрывающимися вокруг него шутихами, горящий ад у своих ног и у себя над головой.

Он подошел к дому, в котором жила Мэри Дипаче, и поднялся по ступенькам. Как оказалось, ее квартира находилась на четвертом этаже. На двери висела петля для молочной бутылки, и его первой мыслью было: в Гарлеме по-прежнему воруют молоко. Он мрачно улыбнулся. Люди запускают спутники в открытый космос, посылают ракеты на Луну, разрабатывают межконтинентальные баллистические ракеты, способные разрушить целые города, а в Гарлеме — если ты не повесишь проволочную петлю, за которой нужно наблюдать из квартиры, — все так же воруют молоко. Он вздохнул и постучал в дверь.

— Хэнк? — раздался голос.

— Да — Одну минутку, пожалуйста.

Он стоял на площадке и прислушался: откуда-то доносились голоса — мужской и женский, — которые горячо спорили.

— И что ты делаешь с деньгами? — гневно вопрошал мужчина.

— А ты как думаешь? Покупаю меха и драгоценности, что же еще? Заправляю свой «кадиллак», черт тебя дери!

— Не умничай, глупая скотина! Я даю тебе сорок долларов в неделю на хозяйство. И где они? К среде ты уже без гроша. Что ты с ними делаешь? Ешь их, что ли?

— Держу конюшню арабских скакунов, — отвечала женщина. — А это стоит денег. А еще я устраиваю вечеринки для дам из высшего общества. Что еще, по-твоему, я могу делать со всеми этими деньгами, с такой кучей денег?

— Я знаю, что ты с ними делаешь! — вопил мужчина. — Играешь в эту идиотскую лотерею. Думаешь, я не знаю?

— Заткнись, все окна открыты! — предупредила женщина.

— Плевать я хотел на окна! Прекрати тратить мои деньги на лотерею!

Дверь открылась.

— Здравствуй, Хэнк, — с улыбкой встретила его Мэри. — Проходи.

На ней был темный льняной костюм, из-под расстегнутого пиджака выглядывала белая блузка. На лицо упала прядь рыжих волос. У него создалось впечатление, что она только что вернулась домой и сняла шляпку. В ее глазах сквозила усталость, в уголках рта пролегли тяжелые складки — результат напряжения последних дней. Но он сразу понял, что, как всякая женщина, она преодолела первоначальный шок и ужас и теперь готова стойко переносить все страдания, которые ей уготовила судьба. В ее глазах — а ему был знаком этот взгляд, потому что он часто видел его у своей жены Кэрин, — он увидел силу, достоинство и решимость. Но взгляд Мэри сейчас немного напугал его: это был взгляд тигрицы, охраняющей вход в логово с детенышами.

— Проходи, Хэнк, — повторила она. — Я только что вернулась. Говорила с адвокатами Дэнни. Он шагнул через порог.

— На этот раз никаких сцен, — улыбнулась она. — Обещаю. Он шел за ней по короткому коридору, мимо открытой двери ванной комнаты и наконец оказался в гостиной, в которой стоял гарнитур, купленный в одном из магазинов на Третьей авеню. В углу на столе примостился телевизор. Единственное окно, выходившее на вентиляционную шахту между домами, было закрыто занавесками. За окном проходила пожарная лестница. Сверху все еще доносились голоса ссорящейся пары.

— Садись, Хэнк, — пригласила Мэри. — Здесь не так уж плохо. Через окно дует ветерок, мы открываем дверь в спальню и устраиваем сквозняк.

— Спасибо, — кивнул он и сел на софу. Наступило неловкое молчание. — У тебя хорошая квартира, Мэри, — наконец произнес он.

— Не обманывай меня, Хэнк, — возразила она. — Я переехала сюда с Лонг-Айленда. То что я знаю, что такое хорошая квартира.

— Почему ты вернулась в Гарлем, Мэри?

— На заводе сократили производство, и Джонни потерял работу. Мы накопили немного денег и, наверное, могли бы содержать дом. Но один наш знакомый открывал обувной магазин здесь, в Гарлеме. Он предложил Джонни стать его партнером. Джонни решил, что это стоящее дело. Я была с ним согласна. — Она покачала головой. — В то время решение казалось правильным. — Она немного помолчала. — Если бы мы могли предвидеть, если бы мы только знали… — Она не договорила.

Он смотрел на нее и думал, удалось ли ей все-таки преодолеть первое потрясение. Внезапно она подняла глаза, и их взгляды встретились. Они смотрели друг на друга сквозь многие годы и молчали. Наконец она, словно после тяжелой внутренней борьбы, предложила:

— Хочешь выпить?

— Не стоит беспокоиться. Я пришел только…

— Мне немного стыдно, Хэнк. — Она опустила глаза. — За мое поведение у тебя в кабинете. Надеюсь…

— При сложившихся обстоятельствах…

— Да, да, знаю, но… — Она подняла глаза и посмотрела на него в упор. — Я хочу извиниться.

— Мэри, тебе незачем…

— Понимаешь, никогда не ожидаешь, что нечто подобное может случиться с тобой. Ты читаешь об этом в газетах, но это ничего для тебя не значит. И вдруг это происходит с тобой. С твоей семьей. Нужно… нужно немного времени, чтобы осознать это. Так что… прости меня, пожалуйста, за мое поведение. Я была сама не своя. Я просто… — Она резко встала. — У нас только водка и джин. Что ты будешь?

— Джин подойдет, — тихо сказал он.

— С тоником?

— Если есть.

— Да, кажется, есть.

Она ушла на кухню. Он слышал, как она открыла холодильник, откупорила бутылку с тоником, услышал стук льда о стакан. Она вернулась в комнату, протянула ему стакан и села напротив него. Они не чокнулись. Молча потягивали свои напитки. Внизу кто-то с шумом закрыл крышку мусорного бака.

— Странные вещи иногда происходят с людьми, — вдруг сказала она. — Два человека, которые когда-то хорошо знали друг друга, встречаются… как два незнакомца. — У нее вырвался нерадостный смешок. — Странно, правда?

— Да.

— Я… я рада, что ты сегодня пришел, Хэнк.

— Я пришел, чтобы сказать…

— Хочется верить, что люди, которые когда-то что-то значили друг для друга… что… что если ты хорошо кого-то знал… — Она запуталась в словах и потом просто добавила:

— Ты очень много для меня значил, Хэнк.

— Я рад это слышать.

— Когда мы были детьми, ты… ты многое для меня сделал.

— Правда?

— Да. О да. Понимаешь, я всегда считала себя уродиной, пока…

— Уродина? Ты?

— Да, да. А потом появился ты и решил, что я очень красивая, и ты без конца повторял мне это, пока… пока я сама не начала в это верить. Я всегда буду тебе благодарна за это, Хэнк.

— Мэри, уж ты-то вряд ли должна была сомневаться в своей привлекательности.

— Но я сомневалась, да еще как.

Вся неловкость пропала, каким-то невероятным образом спала напряженность, и оба совсем расслабились. Наконец стена, воздвигнутая из многих лет, рухнула, вернув им прежнюю легкость общения. Оглядываясь назад, он испытывал странную нежность к двум детям, которые когда-то держались за руки и шепотом обсуждали глобальные проблемы. Люди, сидящие сегодня в этой гостиной, мало напоминали тех детей из прошлого, но он все же узнал их и почувствовал, как приятное тепло разлилось по его телу. На мгновение он забыл, зачем пришел к ней. В этот момент ему было достаточно того, что они могут снова разговаривать друг с другом.