— Для контроля, — пояснил он, весело подмигивая солдатам, но тут же вернулся к началу разговора: — А все-таки, хлопцы, если мы так воевать будем, не скоро до Берлина дойдем.

Сержант снова кашлянул и, оглядев своих, заокал сердито:

— Мало нас осталось, лейтенант. Задираться нечем. Сунемся — перебьют нас фрицы во ржи, как перепелок, и сами сюда припожалуют.

— Ну это мы еще посмотрим! — бодро возразил Федька. — А самоходки-то около вас стоят на что? Ракетница есть у вас? Так и знал... Дефицит, черт возьми! Ладно, связного назначьте. И пусть он будет всегда готов. А уж мы картечью так врежем, что будь спокоен.

— И командира у нас убило... вчера... — продолжал сержант, потом опять обвел усталым взором молчавших товарищей и потупился...

— Так, — подвел итог Федька. — Значит, по-вашему, сержант не командир, а бойцы ваши здесь — вроде как отдыхающие? [356]

Тут его речи прервал приползший из окопчика, вынесенного вперед и вправо, молоденький ефрейтор:

— Товарищ сержант! Фрицы что-то сильно гомонят — как бы чего не выкинули со зла. Лейтенант, — он показал глазами на Федора, — офицера ихнего подстрелил и...

— Все по местам! К бою приготовсь! Усилить наблюдение! — сразу преобразившись, властно приказал сержант, натянул на подбородок ремешок каски и проверил, как ходит затвор ППШ.

Ждать пришлось недолго. Сперва донеслись близкие частые хлопки немецких минометов, и тут же заныли, снижаясь, мины, загрохотали взрывы и полетели с визгом и жужжанием осколки, посыпалась земля на головы и спины солдат, привычно прижавшихся к передней стенке окопа или ничком легших на сырое дно.

Огонь стих только минут через пятнадцать. Один за другим солдаты зашевелились, становясь на колени в неглубоком окопе лицом к полю. Вытянув шеи и напряженно вслушиваясь в тишину, которая казалась подозрительной, а потому жутковатой, они руками или тряпицами очищали оружие от попавшей на него земли и щелкали смазанными затворами.

Но немцы в атаку не пошли. Минометный обстрел не принес пехоте особого урона: осколком ранило в плечо — не очень глубоко — одного из бойцов, ведущих наблюдение: он не успел пригнуться при первых разрывах; другому солдату острая щепа вспорола кожу на шее, когда мина попала в ствол дерева, стоящего над окопом.

Федя, до конца «сабантуя» так и не слезший с кучки лежалой соломы на дне окопа, поерошил левой рукой свою пшеничную шевелюру, тиская в правой почти новую пилотку, вывалянную в грязи. Это был один из тех редких случаев, когда друг мой пребывал в раздумье. Наконец он, вскинув голову и заговорщически моргнув пехотинцам, весело произнес:

— Один — ноль в нашу пользу, не учитывая даже крупного перерасхода боеприпасов со стороны противника. Надо признаться, у вас тут, ребята, не курорт, как мне поначалу показалось. Дома все же лучше... Но готов повторить: пехота — все-таки царица полей, а уж лесов и полей — подавно. Так вы и царствуйте, а если фриц возражает — только мигните... Мы уж постараемся поддержать. Соседи как-никак. Заходите в гости... [357]

Я пошел, а то моя «коломбина» (так он любит величать свою однажды уже подбитую самоходку) по мне страсть как соскучилась. Вон, смотрите, даже хобот свой навстречу тянет...

Солдаты, прощаясь, от чистого сердца говорили:

— Лейтенант, а то оставался бы у нас!

Федин рассказ прервал негромкий оклик часового:

— Стой! Кто идет?

Мы с Федором вскочили, вытащили пистолеты и прижались к стене сарая.

— Свои, — сдавленно прохрипел низкий голос с луга, посреди которого, всмотревшись, мы неясно различили группку людей.

— Пропуск?

— Не знаем... Раненый тут у нас...

— Один ко мне, остальные ни с места! — приказал автоматчик.

— Не можем... Вдвоем несем... тяжелого...

Часовой вопросительно оглянулся на сарай.

— Скажи, чтоб несли сюда, да смотри в оба, — послышался у нас за спиной голос Стаханова, выглянувшего из двери.

Чавкая по воде сапогами и тяжело дыша, медленно приблизились к нам два солдата, сгибаясь под ношей, которая висела между ними в плащ-палатке. Из этого «паланкина» торчали две ноги в солдатских ботинках и обмотках. Кто-то из экипажа выволок из сарая большую охапку сена, и два пожилых дядьки, сипящие от натуги, осторожно опустились на колени, поддерживая одной рукой раненого за спину, а другой — сжимая угол плащ-палатки, перекинутой через шею. От солдат остро пахло потом. Устроив на мягком раненого, неподвижного и только изредка что-то мычащего в забытье, они с наслаждением вытянули ноги, прислонясь спинами к прохладным бревнам стены, и достали кисеты.

Федя низко наклонился над лежащим и некоторое время пристально всматривался в его лицо, потом спросил:

— Не изо ржи, случаем, несете? Усы что-то больно знакомые...

— Оттуда, — выдыхая махорочный дым, подтвердил один из санитаров. — А что, встречаться приходилось?

— Кажись, — неохотно отвечал Федя и, вздохнув, полез, шурша сеном, к себе наверх. [358]

Глубоко затянувшись еще два-три раза и старательно затоптав окурки, дядьки-санитары снова сложили свой «конверт», подняли с нашей помощью раненого и попрощались:

— Счастливо оставаться, а мы уж пойдем, поспешать надо.

И медленное чмоканье сапог постепенно стихло в темноте. 7 августа

Все скоро заснули, но среди ночи нас разбудили сильные взрывы, от которых колыхалась земля и вздрагивали стены сарая. В промежутках между разрывами до ушей докатывался гул отдаленных орудийных выстрелов. Федор наверху зачертыхался:

— Вот гостиница, черт ее не драл! Позовите администратора — я ему вправлю мозги!

Никто не засмеялся. Новый снаряд упал на луг правее сарая. Не успели мы прийти в себя от оглушительного грохота, как сарай крупно вздрогнул и словно слегка подпрыгнул. Лежим ни живые ни мертвые, вжавшись всем телом в сено в ожидании взрыва, но его так и не последовало. Еще грохнуло пару раз вблизи, и артобстрел прекратился. Снова задремали с опаской, вполглаза.

Поднявшись раньше всех, Федя отправился на «утреннюю прогулку». Через минуту он громко позвал нас в открытую дверь:

— А ну идите-ка сюда, лежебоки! Полюбуйтесь, на чем дрыхнете!

Мы обошли сарай, и Федя показал нам круглую, заполненную рыхлой торфяной крошкой дыру под самой стеной нашего пристанища. Это был свежий след снаряда, не разорвавшегося ночью. Я невольно поежился: если бы этот, судя по диаметру дыры восьмидюймовый, рванул...

Еще не осел утренний туман, запутавшийся в переплетениях ветвей, а машина Феди и Павла на малом газу выползла на знакомую мне опушку перед ржаным полем; метрах в пятидесяти левее заняла позицию другая машина.

До самого полудня фриц остервенело швырялся снарядами, потом попритих. И тут из леска позади нас появляются полковые радиомастера: гвардии старшина Федя Радаев и его помощник и друг — коренастый сержант, прозванный за свой малый рост Шкетом. Автором клички, конечно, был насмешливый [359] старшина. Вслед за ними на опушку выходит мой помпотех Горшков. Все трое волокут с собой термосы с обедом. Значит, их подбросила сюда автомашина с полковой кухней. За кормою самоходки Феди Сидорова собирается народ с котелками и ложками, и Федя Радаев торжественно ставит на траву между термосами алюминиевый бидончик с солеными огурцами. «Для аппетита», — довольно изрекает он, а потом вытаскивает из-под шинели скрученные в трубку свежие газеты, а из кармана — письма. Это уже на десерт.

Все располагаются на травке позади машины и приступают к «заправке». Один Анатолий, который успел «подрубать» еще в РТО, усаживается на ствол поваленного дерева в жиденькой тени осинок и углубляется в чтение газеты.

Обед протекает весело благодаря неудержимым фейерверкам красноречия Радаева, получившего, очевидно, за этот недостаток или, наоборот, достоинство второе имя — Ляля. Пока мы «убирали» вполне горячий суп из сушеных овощей, он попотчевал нас длинным еврейским анекдотом про четыре порции рыбы, а потом начал выдавать «армянские загадки».