Лишь только смолкло последнее шипение, расчеты бросились к своим машинам, уже выезжающим на дорогу, повскакивали на ходу на свои места — и «катюши» были таковы. А там, на противоположной окраине Птицефермы, слышатся еще частые разрывы «катюшиных» мин, небо озаряется пульсирующими вспышками света, взлетают выше деревьев россыпи красных искр.

— Фриц не такой уж беспросветный дурак, чтобы «катюшиного» искусства не ценить, — послышался в наступившей тишине голос нашего радиста. — Сейчас раздадутся бурные аплодисменты, переходящие в овацию. [167]

Едва предсказатель успел вымолвить последнее слово — резкий, короткий свист возник в воздухе, и на дороге грохнуло. Затем еще и еще. Началось... Из хаты высыпались штабисты и попрыгали в окопы. Сидеть стало тесно. Кто-то, привалясь ко мне дюжим плечом, проорал в самое ухо новость:

— А точно засек место, гад!

Хата судорожно вздрагивала при близких разрывах, и со стен ее беззвучно осыпалась на наши пригнутые головы и согбенные спины побеленная глиняная обмазка. Мы сидим, сжавшись до минимальных размеров и проклиная немцев за то, что они не удосужились даже для себя отрыть окопы поглубже. Артобстрел длился с четверть часа, но в хату ни один снаряд не попал.

На другой день начштаба послал меня с письменным приказом к нашим машинам за балкой. В сопровождающие дали автоматчика-связного Богданова. Пройти предстояло километра полтора. Уже поравнялись мы с широким ответвлением балки в ее противоположном некрутом склоне, как вдруг начался артобстрел. Немец бил по площадям. Издали это выглядит не очень страшно и даже красиво: неожиданно в поле беззвучно вырастают в несколько рядов черные кусты, потом оттуда докатывается многократно повторенный и смягченный расстоянием грохот, а «кусты», расползаясь вширь, постепенно оседают к земле. Через минуту-другую это повторяется ближе или дальше, левей или правей. Вот уж разрывы поднялись метрах в пятистах от нас и с каждым новым залпом приближаются. Несколько немецких батарей, судя по количеству «кустов», последовательно и точно, не оставляя просвета, прощупывают на всякий случай не видимое со стороны противника, покатое к балке поле и саму балку. Ноги сами замедляют шаг. Маленький, юркий Богданов, почувствовав мои колебания, взглянул, прикрыв глаза от солнца ладошкой, туда, где очередная серия снарядов злобно терзала землю, и со спокойной уверенностью сказал:

— Дистанция 300 метров. Сворачивать не стоит, когда по площадям бьют. Надо смело идти своей дорогой, потому что все равно не угадаешь, какое место он следующим залпом накроет... Так объяснил мне старший лейтенант Рыбачев. Мы вместе с ним много походили.

Минуты две мы продолжали двигаться вперед молча. [168]

— А если вы за приказ тревожитесь, — снова заговорил мой спутник на ходу, испытывая, должно быть, некоторую неловкость оттого, что ему приходится поучать старшего по званию, — то можно держаться метрах в двадцати — тридцати друг от друга, чтобы одним снарядом сразу обоих не уложило. И тогда кто-нибудь из нас доставит приказ наверняка.

Это бесхитростное утешение, понятно, мало успокаивало, но зато напоминало о главном: дело не ждет. Мы прибавили шагу, идя по-прежнему рядом, и благополучно достигли Птицефермы, а правее населенного пункта немецкие артиллеристы продолжали усердно перепахивать снарядами совершенно пустынное поле.

Пробираясь по Птицеферме, мы совсем не встретили пехоты. Только вблизи первого вольера увидели перебегавших по лужайке, окруженной стеной из старых вязов, четырех солдат в обмотках — минометный расчет. Они быстро, но без суеты установили свою «пушку» за невысокой, в пол человеческого роста, грудой щебня и битого кирпича. Командир расчета, небритый сержант, заглянул в свою записную книжечку и что-то скомандовал. Тотчас наводчик, опустившись на одно колено, покрутил маховички прицельного приспособления и доложил: «Готово!» Подносчик протянул заряжающему мину — и ротный минометик, похожий на игрушечный, негромко хлопнув, выплюнул ее вверх. Описав крутую траекторию, минка исчезла за вершинами деревьев. Значит, противник сидит еще под самым селом. Пока мы переходили полянку, миномет успел хлопнуть раза четыре. А в селе то там, то здесь рвутся немецкие снаряды и мины.

Самоходку комбата мы отыскали в одном из вольеров. Машина стояла на огневой позиции. Часть проволочной сетки впереди сорвана со столбов, чтобы не мешала наблюдению. Передаю комбату пакет и, получив расписку, собираюсь уходить обратно, но случайно узнаю, что здесь, недалеко, находится и машина Сулимова. Как было не наведаться к своему однокашнику!

Приказав Богданову ждать меня у комбатовой машины, отправляюсь в гости. Каждый вольер примыкает к птичнику, сложенному из камня. Здешние индюки — или кто там — жили в настоящих хоромах. Обогнув длинное строение, замечаю еще одну самоходку, но из ее смотрового лючка меня приветствует Володя Скоморохов. Он показал мне, куда надо идти, но в это [169] время по всему селу и между птичьими дворами начали слишком часто рваться снаряды и мины, и пришлось сперва отбежать к ближнему птичнику под защиту каменной стены, а потом и в окоп спрыгнуть, потому что немецкие снаряды летели вдоль длинных стен и падали то в вольерах, то левей и ниже фермы — на улицах.

Узкий окоп, вернее щель, глубиной в человеческий рост, вырыт вплотную к птичнику, так что фундамент постройки обнажился. Из щели выглядывают головы в касках, пилотках и даже в танкошлемах, исчезая при близких взрывах. Немец периодически забрасывает Птицеферму снарядами, и при сильном обстреле в окопы прячутся все, кто оказался поблизости. Из тупика щели, давшей мне приют, торчит прутик антенны. Там трудится радист — рыженький парнишка, еврей. В промежутках между взрывами со дна глубокого окопа доносится монотонное: «Орел! Орел! Я — Кулик-1. Как слышите? Прием».

Связь, видимо, не ладилась, и солдатик безнадежно повторял свои позывные. Это «я — Кулик-1» звучало у него как «я, кулик, один», да так тоненько и печально и нос у паренька так уныло висел над аппаратом, что соседи по окопу с улыбкой переглядывались.

— Ишь как жалостно выводит, — не выдержал пожилой, лет за сорок, пехотинец, коротко остриженный мужчина, должно быть, из новобранцев или недавно вернувшийся из госпиталя, — ну точно тебе кулик на болоте!

И с этой минуты позывной как-то сам по себе превратился в прозвище незадачливого радиста.

Дождавшись, когда поутихнет обстрел, мы с Богдановым заторопились назад, к штабу. Миномета на знакомой лужайке, изрытой свежими воронками, уже не было, а возле кучи щебня лежал лицом вниз один из минометчиков.

Приближался вечер, и я уже прикидывал, где лучше устроиться ночевать: в хате, на земляном полу, или в окопе, но явился Никодим Филинских, тоже механик без машины, и сердито произнес:

— За это надо проучить!

— Кого? За что?

— Иди и посмотри.

Мы отправились. Пройдя через выжженные на траве «катюшами» овальные черные площадки, наискось спустились к [170] нескольким копнам сена, разбросанным по нашему склону балки. У первой копны Никодим остановился и приложил палец к губам:

— Тс-с-с... Учись, как надо воспитывать некоторых несознательных... Один сачок, — тут голос у Коди даже перехватило от негодования, — завалился спать чуть ли не за версту от своих, и, заметь, без всякого боевого охранения. Словом, готовый язык. Следуй тихо за мной.

Филинских, по-кошачьи мягко ступая, двинулся к соседней копне. Крадучись обойдя ее, он поманил меня пальцем и глазами показал на солдата, роскошно утопавшего в свежем сене. Тот лежал на спине, приоткрыв рот и мирно похрапывая. Пилотка, съехавшая на нос, прикрывала его лицо. Коля бесшумно приблизился к спящему и осторожно взялся за приклад карабина, лежащего справа от бойца. Солдат даже не пошевельнулся. Когда карабин оказался у товарища в руках, Кодя занялся перевоплощением: он повернул свою пилотку поперек, прихлопнул ее сверху ладонью, а погоны прикрыл пестрой трофейной плащ-накидкой. Преобразившись в «фашиста», Кодя сильно дернул за солдатский ботинок, тотчас пружинисто отпрыгнул и страшным голосом крикнул: