Через несколько километров лес немного раздвинулся, и по правую руку потянулись одноэтажные стандартные — не отличишь — домики с высокими островерхими красными черепичными крышами. Из дверей безбоязненно повысыпали люди, почти одни женщины и дети. Приблизясь к дороге, они с любопытством глазели на диковинную машину с детенышем на привязи. Меня рассмешили выскочившие на открытое крыльцо одного из домиков две упитанные, грудастые девицы, удивительно смахивающие, словно близнецы, друг на дружку и в то же время на розовощеких кукол с глупыми выпуклыми глазами. Обе в одинаковых платьях и кружевных фартучках, в курносых башмаках на толстой деревянной подошве, с одинаково взбитыми рыжеватыми волосами. Комично округлив рты и вытаращив глаза, они одновременно всплеснули руками и хлопнули по своим передникам. Деревня (до чего не похожа она на наши!) скоро кончилась, и опять придвинулись деревья к неширокой, но добротной дороге. У нас бы ее назвали шоссе...

Едем быстро. Лес начал отступать, постепенно закругляясь опушками влево и вправо, и, проехав еще с километр, замечаю слева, метрах в ста от обочины, длинный ряд легких СУ, выстроившихся в ровную линию под прикрытием подстриженных деревьев. Командир наш приказал стать.

К лобовой броне подбежал механик-водитель спасенной нами СУ-76, склонился к моему смотровому лючку, благодарно кивнул и протянул руку для пожатия.

Нравятся мне вот такие крепкие, жилистые руки, с черными ободками вокруг ногтей, с грубой от мороза, ветра и солнца кожей, продубленной газойлем и машинным маслом, — рабочие руки, с глубокими ссадинами и нередко с розовато-коричневыми пятнами от ожогов; честные солдатские руки, не отдыхающие по много часов, а то и суток подряд, даже ночью, если нужно спешно исправить повреждение, проверить и отрегулировать механизмы — все для того, чтобы не подвести своих, успеть до рассвета во что бы то ни стало и не опоздать [508] к атаке, зная прекрасно, что она может быть последней для экипажа... Война есть война, с нее не взыщешь, и легких путей к победе не бывает.

Час спустя мы догнали свою батарею. Она шла вместе с ИСами. Тяжелая поступь, густой, могучий рев. Дрожит морозный воздух, дрожит дорога, распластываясь под широкими гусеницами, мелькают дорфы и фольварки с островерхими непривычными кровлями, тянутся по сторонам поля на бывших болотах, исчерченных вдоль и поперек осушительными канавами, канальчиками и каналами. На железнодорожном переезде увидели железобетонные шпалы. Хозяйственно: не сгниют в этом грунте, не промерзающем даже в зимние месяцы. Дмитрий Яковлевич, мирная профессия которого — инженер-транспортник, одобрительно крякает.

Будто вымерший населенный пункт. Страхуя друг друга, машины идут по противоположным сторонам улицы через одну слева и справа. Улица круто пошла вниз, дома вдруг кончились, и наша самоходка очутилась на открытом склоне широкого оврага, разрезающего немецкую деревню пополам. Останавливаю машину: овраг превращен в противотанковый ров, и прямо перед нами чернеет отвесно срезанный противоположный склон. Солнце садится за той, западной окраиной деревни и слепит глаза, рассыпая веер красноватых лучей параллельно земле.

Болванка со свистом пролетела над нашей башней, и чуть позже донеслось слабое — из-за рева дизелей — короткое тявканье противотанковой пушки. Палыч выругался и захлопнул свой люк. Тотчас ударило второе орудие, и я заметил вспышку выстрела: она сверкнула ниже угла рощицы, за которой снова начинался ряд домов. Батищев приказал довернуть самоходку влево, но вылезший позади нас из проулка ИС-2 быстро и недовольно повел длинным хоботом и презрительно плюнул своим 122-миллиметровым через нашу голову. Красно-черный всплеск разрыва на белом скате — и нахальная пушка опрокинута вверх колесами, а другой расчет кинулся гуськом по узкому ходу сообщения, а потом приударил врассыпную прямо по глубокому красноватому снегу, торопясь перевалить гребень. Рявкнула наша «дуреха», ей эхом отозвался ИС, и все кончилось. Между деревьями, просеивающими солнце, еще мелькали, уменьшаясь, темные фигурки, а из окопов надо рвом уже стали подниматься солдаты с высоко задранными вверх руками. [509] Один из фрицев, в распахнутой шинели, размахивая над головой чем-то белым на длинной палке, смело двинулся вниз, ко рву, навстречу нашей колонне — сдаваться. Остальные, выждав немного, унылой цепочкой потянулись следом за ним. Миролюбие гитлеровцев объяснялось просто: перед оврагом с нашей стороны стояло уже более десятка тяжелых машин, готовых к бою.

Оказалось, что дорога на дне оврага незаметно для нас сворачивает влево и не перерезана рвом, чтобы мог проезжать немецкий транспорт и военная техника. Один огневой взвод контролировал это узкое место.

Пленных, поднимающихся из оврага, сгоняли в кучу, но спустя несколько минут стали появляться и гражданские, которые тоже вылезали откуда-то снизу. Выяснилось, что это были спешно переброшенные сюда из концлагерей на земляные работы военнопленные и штатские, мужчины и женщины, люди разных национальностей. Больше всего было наших: русских, белорусов, украинцев, литовцев, а также и поляков. Вместе с ними мыкали горе и французы, и датчане, и бельгийцы, даже два или три англичанина. Об этом узнал я из разговора с хорватом, коренастым, широкоплечим и, чувствовалось, еще сильным, несмотря на худобу, мужчиной с крупным носом и седеющими усами; темно-смуглое лицо его все в глубоких резких бороздах морщин. Его пригнали в Германию вместе с женой и тремя детьми. Где они сейчас — он не знает, и неизвестность гнетет его.

— Я бы всех этих... — Мой случайный собеседник бросил короткий, недобро вспыхнувший взгляд на толпящиеся поодаль понурые фигуры в мышастых шинелях и в глубоко надвинутых суконных шапках с опущенными наушниками и выразительно шевельнул крепкими пальцами, черными и заскорузлыми, узловатыми, словно корни горного дуба.

— Друг! Так, кажется, по-вашему, будет товарищ?

Он ничего не ответил, только трудно глотнул воздух, и глаза его растроганно увлажнились.

— Не отчаивайся, друг! Найдутся твои, коли живы. Ждать теперь недолго осталось.

Молчаливое железное пожатие руки было ответом.

На людей, окруживших краснозвездные машины, жутко смотреть. Некоторые настолько худы — в чем душа держится! На бескровных лицах лихорадочно блестят глаза в темных [510] провалах; волосы свалявшиеся; вместо одежды, на плечах висят какие-то отрепья, не поддающиеся описанию.

Жили эти каторжники (вернее, спали, потому что большую часть суток они работали) в металлических передвижных казармах, установленных на полозья. Вот звери фашистские! Надо же придумать такое! Одно из этих «жилищ», что стояло справа от дороги, сразу за околицей, мы осмотрели. Обходим вокруг цилиндрическое сооружение из листового железа. Диаметр его приблизительно 6—7 метров, высота несколько меньше. Крыша коническая. Окон нет. Единственная дверь запирается снаружи.

Заглянули и внутрь. Сварной каркас из швеллерного железа. В центре помещения вертикальная стойка — металлическая труба, на которую опирается крыша. Боковые стойки соединены с центральной «осью» балками, а на балках настланы круговые деревянные нары, образуя несколько этажей. Верхний ярус — под самой крышей. Вокруг главной стойки — круглая площадка диаметром около двух с половиной метров. С этой площадки на верхние нары люди поднимались по двум железным вертикальным трапам, расположенным слева и справа от входа. Из глубины этой «морилки» веяло знобким железным холодом и несло отвратительным запахом полуистлевшего грязного тряпья и гнилой перетертой соломы, на которых «отдыхали», то есть корчились от холода, несчастные узники. По их словам, да и несложный расчет это подтверждал, здесь размещалось до двухсот пятидесяти человек, число которых ежедневно быстро сокращалось. На место умерших поступали новые.

Колонне нашей нельзя было дольше задерживаться. Поделившись, чем только могли, с изголодавшимися людьми, улыбающимися и плачущими от счастья, оставив им оружие, отнятое у немцев, уходим вперед.