Матильда Бургуа хлопнула дверью, проигнорировав чашечку настоя из лимонной мяты, которую я ей очень вежливо предложила для успокоения нервов.

Какая неблагодарность! Да, у моей лучшей подруги проблемы, и серьезные.

Мари-Анж Леприор была не в лучшем настроении.

— Явились? — сердито буркнула она, увидев меня в комнате свиданий. — Не вы случайно подослали ко мне старуху? Меня тошнит от вас, богатеньких, но эта — полная чума… еще чуть-чуть — и я бы ей четки в пасть затолкала. Запишись, говорит, на курс Закона Божьего к капеллану Флери. Ха! Классно придумала! Один поганый кюре все детство мне испоганил своими приставаниями!

Она смачно захохотала, хлопая себя по ляжкам, чем ослабила эмоциональный заряд грубого монолога. Редкий дар у девицы — вызывать у вас острую жалость и немедленно все портить, причем до такой степени, что даже стоять рядом с ней было неприятно. И как только у нее это получалось?

— Я не могла приехать на прошлой неделе, Мари-Анж, но сегодня привезла вам свежий номер «Модели».

Пока она жадно листала журнал, я разглядывала сутулую фигуру этой молодой еще женщины. Меня посетила гадкая мысль: пусть ты некрасива, нарушила закон, попала в тюрьму, прошлое твое ужасно, будущее неясно, — всего этого мало, чтобы вызвать симпатию… и даже (новую Полин передернуло от отвращения к себе)… сочувствие. А вдруг бедняки — такие же сволочи, как все остальные люди? Я прогнала опасную догадку, улыбнулась и спросила у Мари-Анж, что ее так привлекло в журнале.

— Вы нафигачили это дерьмо? — рявкнула она, ткнув пальцем в передовицу.

— Я, но почему «дерьмо»? Статья ведь против богатых и должна вам нравиться…

— Да это, это… чушь собачья! Бенедикт Дельплас никогда бы не написала такую хрень. Какого черта вы людей достаете? Им мечтать охота, смеяться, глядя на всякую разную красотищу в журнале, а не падать мордой вниз на Библию.

— Мари-Анж, вам бы познакомиться с моими главными редакторшами, вы бы точно поладили.

— Она еще и издевается! Па-а-дла.

— Не смейте так со мной разговаривать, — спокойно приказала я.

— Кретинка, чертова дура!

— Ну хватит, Мари-Анж. Я прихожу сюда не затем, чтобы вы меня оскорбляли! — Я повысила голос.

— Вот что я скажу, дамочка: вы просто тупая богачка, таскаетесь сюда для очистки совести, дура толстожопая!

Так, приехали. Эта мамаша Параша начинает меня раздражать. Я замедлила дыхание, чтобы открылись все чакры, как советовала в Буд-Божье сестра Фу-дальше-не-помню.

— Прекрасно. А теперь, Мари-Анж, я со всей серьезностью требую, чтобы вы извинились и взяли назад все свои слова. До две тысячи восемнадцатого нам предстоит выдержать по пятьдесят два свидания в год, и продолжать общение в такой форме совершенно неприемлемо.

Она сделала неприличный жест.

Чаша моего терпения переполнилась. Я взяла номер «Модели», свернула его в трубочку и собралась сунуть в сумку, но не удержалась и в последний момент пару раз съездила ей этим самым журналом по физиономии.

Такого Мари-Анж не ожидала…

Несколько секунд она бессмысленно таращила глаза, а потом выбросила руки и прыгнула на меня.

Надзирательницы, благослави их Господь, подоспели через тридцать секунд — шальная подопечная едва не свернула мне шею.

Я ждала маму на парковке, поглаживала распухшую шею и с горечью думала, как неблагодарны люди, которым я пытаюсь помочь все эти последние недели: не сравнить с тяжестью креста, который Создатель нес на Голгофу, но башка трещит. «Eli, Eli! lama sabachtani?» — без устали повторяла я фразу на иврите. «Боже мой, Боже мой, для чего Ты меня оставил?»[44] Это была одна из любимейших мантр брата Мориса.

Мари-Анник пыталась на ходу одернуть мини-юбку, и лицо у нее при этом было почти таким же мрачным, как у меня.

— Все ужасно, дорогая, не знаю, как я это вынесу.

— Что, неужели на тебя тоже напали? Едем отсюда, и поскорее, мама, такие места не для нас, мы сделаны из другого теста…

— Что ты такое говоришь! Для меня не видеть Момо целых семь дней — все равно что брести по бесконечному темному туннелю. Представляешь, за эту неделю, — продолжила она в крайнем возбуждении, — он перевел мне все песни Эминема на французский, слегка изменив текст. Вставил там везде «Мари-Анник» вместо «fucking bitch»[45], наверное, так зовут его жену. Он настоящий поэт!

Тут очень кстати зазвонил мобильник, избавив меня от необходимости переводить маме «трогательное» имечко из песни американского рэпера.

— Мадам Орман-Перрен? Говорит Франсуа Брискар, директор колледжа Люк-Ферри.

— Добрый день, как поживаете, мсье Брискар… — отозвалась я дрожащим голосом. А кто не испугался бы, позвони на сотовый директор колледжа, где учится ребенок? Я всякий раз думаю, что произошло что-то серьезное. — Уверена, вы насчет стенда к дню празднования годовщины школы? Могу я перезвонить чуть позже? Я сейчас во Флери-Мерожи.

— Уже? Очень кстати.

— Не понимаю.

— Мне очень жаль, но вам придется срочно приехать. Поль сейчас у меня в кабинете и…

— Поль? Он что-то натворил? Что с ним?

— Э-э… Могу сказать одно: Поль совершенно здоров. Приезжайте как можно скорее, мадам Орман-Перрен, мы вас ждем.

Полтора часа спустя мы трое — мама, Поль и я — ехали домой, не имея ни малейшего желания разговаривать. Я думала, как буду объяснять Пьеру случившееся. Нужно придумать что-то простое и лаконичное.

Твой сын — наркоман? Нет. Слишком коротко.

Твой сын продает наркотики товарищам по колледжу? Не пойдет. Слишком упрощенно.

Твоего сына на месяц исключили из колледжа, через неделю состоится дисциплинарный совет, куда он должен явиться с родителями, — это довольно унизительная процедура, после чего его, вероятнее всего, окончательно исключат из единственного учебного заведения Парижа и окрестностей, куда согласились взять, невзирая на катастрофическую успеваемость? Нет, слишком патетично.

Твоему сыну неслыханно повезло — директор не сразу сдал его полиции. Взял три дня на раздумья. Нет, чересчур легкомысленно.

Твой сын наотрез отказывается сообщить, кто снабдил его наркотиками для перепродажи, он даже заявляет, что лучше выбросится из окна, чем будет давать объяснения по этому поводу? Нет, слишком мелодраматично.

— Мама, я так и не решила, что буду говорить Пьеру. Может, поедешь с нами и сама ему расскажешь?

— Уволь, дорогая.

— Прошу тебя. Теща, приносящая зятю дурные вести, это нормально. Как знать, может, Пьер выплеснет злость на тебя и сыну меньше достанется, а?

— Ты красноречива, — грустно улыбнулась Мари-Анник. — Нет, Полин, не проси.

— Мамочка, ну пожалуйста, ради меня, — взмолилась я срывающимся от отчаяния голосом.

И она сдалась.

— Хорошо, дорогая. Постараюсь тебе помочь.

Остаток пути я размышляла о своей ответственности за случившееся. Неужели новая Полин, такая терпимая, готовая слушать других и абсолютно не напрягавшаяся по поводу школьных успехов детей, виновата в том, что ее сын отбился от рук? А вдруг я все это время ошибалась? Нет, нет и еще раз нет. Я хотела, чтобы им было лучше. Мои поиски смысла жизни нужны не только мне, но и им всем. Я пыталась стать лучшей матерью, женой, человеком. Не может быть, чтобы мои благие намерения обернулись таким хаосом. Разве что сам Карл послал мне это испытание. Я не знала, что думать, я ничего не понимала.

Три часа спустя, ворочаясь в постели и не находя себе места, одно я знала наверняка. Я бы предпочла, чтобы Пьер пришел в бешенство, угрожал и ругался, а он просто взял и беззвучно заплакал, когда мама сказала, чем закончился разговор с мсье Брискаром.