Крестьянство же, в свою очередь, весной 1917 года настаивало на возврате забранных для нужд армии лошадей, ссылаясь на то, что лошади были «взяты по-старому неправильно». В этих условиях Главное управление Генерального штаба предложило командованию военных округов разъяснить населению, что «лошади крайне необходимы для нужд действующих армий, при наступающих боевых действиях, и поэтому все лошади, уже принятые, подлежат немедленному направлению по данным нарядам». Стремясь избежать эксцессов, Временное правительство в заседании 23 марта постановило «немедленно сдать лошадей военному ведомству» «во имя интересов армии»[145].

В 1917 году на Действующую армию навалилось то явление, которое давным-давно ожидалось и прогнозировалось, — массовый падеж лошадей в войсках. Сначала это происходило вследствие затруднений со снабжением фуражом зимой — весной. Затем — в связи с увольнением солдат старших сроков службы, которые в основном и служили в обозах и тылах. А.И. Деникин сообщает, что увольнение солдат старше сорока лет на сельскохозяйственные работы внутрь страны и демобилизация лиц старше сорока трех лет имели следствием начало стихийной демобилизации. Помимо прочего, «некоторые полки, сформированные из запасных батальонов, потеряли большую часть своего состава; войсковые тылы — обозы, транспорт — расстроились совершенно, так как солдаты, не дожидаясь смены, оставляли имущество и лошадей на произвол судьбы. Имущество при этом расхищалось, лошади гибли»[146].

Чтобы не допустить гибели конского состава, военные должны были взяться за дело сами. В отличие от дореволюционного периода, когда еще возможно было что-то потребовать (пусть не всегда эти просьбы удовлетворялись), теперь любое мероприятие проходило «вхолостую». Представители войск отправлялись в глубь страны и, пользуясь наличием в полках громадных сумм, скопленных за время войны, скупали продфураж. Гражданские власти старались не допускать самочинных закупок, заваливая центр жалобами на произвол. Нельзя не отметить, что крестьяне охотнее продавали продукты военным: во-первых, потому что военные давали большую цену, не обращая особого внимания на вводимые правительством твердые цены; во-вторых, крестьянство сознавало, что этот хлеб пойдет на фронт, а в каждой семье были свои фронтовики. То есть крестьяне, не желая отдавать хлеб абстрактному государству по твердым ценам, отдавали его военным представителям — фактически непосредственно своим же детям, служившим в армии.

Таким образом, конфликт интересов между военными и гражданскими властями в смысле снабжения Действующей армии, несмотря на кажущееся единство вертикали власти, в период революции углублялся и усугублялся. Провозглашаемая Временным правительством хлебная монополия осталась пустыми словами: деревня скорее согнала бы хлеб на самогон, нежели отдала бы его по твердым ценам. Хлеб приходилось отбирать, так как уговоры по мере развития революционного процесса действовали все меньше. И потому центр закрывал глаза на самоснабжение фронта, на бумаге, впрочем, резко осуждаемое. Иного выхода не было: революционные органы продовольственного снабжения работали куда хуже царских: лишь опора на кооперативы позволила Временному правительству поднакопить немного продфуража к осени, да и то все это досталось большевикам. О характере происходивших процессов снабжения в революционное время говорит телеграмма главнокомандующего армий Западного фронта ген. В.И. Гурко министру продовольствия, начальнику штаба Верховного Главнокомандующего и главному полевому интенданту от 27 мая 1917 года: «…Губернские и уездные продовольственные комитеты жалуются на самостоятельную покупку представителями войсковых частей главным образом фуража по ценам, превышающим установленные министром земледелия, заявляя, что такие покупки вносят дезорганизацию в дело заготовок… трудность положения в том, что фураж есть, но те учреждения, которые обязаны снабжать им войска, найти фураж не хотят или не умеют, а когда войска находят фураж и рады заплатить сколько угодно, лишь бы спасти от падежа голодающих лошадей, их обвиняют в повышении цен и запрещают покупать… следует обязать комитеты искать фураж, как ищут и находят войска, а не пользоваться тем, что найдут войска… прошу категорических указаний продовольственным комитетам о необходимости полного использования каждым своего района при самом широком применении в подлежащих случаях реквизиции. Только таким путем возможно удовлетворить потребности армии, избежать самостоятельных войсковых заготовок и справедливых нареканий армии на недостаточное удовлетворение их потребности»[147].

Таким образом, революция не только не разрешила тех проблем, что получила Россия с вступлением в Первую мировую войну, как обещала антиправительственная пропаганда либеральной буржуазии, рвавшейся к власти любыми средствами. Эти проблемы лишь усугубились и еще больше ломали народное хозяйство страны. Населению, отчетливо видевшему банкротство политики новой власти, ничего не оставалось, как сосредотачиваться на самовыживании. Провал июньского наступления, наряду с нежеланием Временного правительства передать крестьянству Землю и заключить мир, во имя чего, собственно говоря, деревня и фронт вообще поддержали революционеров, показал, что надеяться на власть невозможно.

В завершение главы остается привести только несколько цифр. Конский состав на театре военных действий (по статистическим данным сборника 1925 года):

— на 1 октября 1914 года — 670 775 (100%);

— на 1 января 1915 года — 1 035 682 (154%);

— на 15 мая 1915 года — 1 072 178 (159%);

—на 1 февраля 1916 года — 1 589 909 (237%);

— на 1 июня 1916 года — 1 672 430 (249%);

— на 1 ноября 1916 года — 1 804 817 (269%);

— на 1 сентября 1917 года — 2 760 000 плюс 404 000 в составе общественных организаций.

Хотелось бы добавить к этим цифрам немного архивных материалов, которые несколько разнятся с приводимыми выше данными интендантства, а также отличаются от цифр статистического сборника. Очевидно, что эта разница образовывалась за счет отсутствия единства в подсчетах. Следует отметить, что проводимые различными инстанциями во время войны переписи людей на фронте и то сильно отличались друг от друга. Например, сведения дежурного генерала при Ставке Верховного Главнокомандующего, куда стекались все статистические данные из Действующей армии в отношении количества людей, могли порой на четверть отличаться от данных интендантства. Одни считали «штыки и сабли», другие — «едоков», а в документации проходили разные цифры. Начальник штаба Верховного Главнокомандующего ген. М.В. Алексеев неоднократно негодовал на неразбериху, требуя точных сведений, однако дело так и не было разрешено до конца войны. В 1917 году, после Февраля, статистика еще более запуталась, что вообще позволяет говорить о любых цифрах этого периода, за исключением, быть может, октябрьской однодневной переписи Действующей армии, как о приблизительных. Так или иначе, следует говорить не столько о точности тех или иных цифр, сколько о тенденциях, отражавших реальное положение дел на фронтах войны.

Согласно всеподданнейшему докладу, подведшему итоги кампании 1915 года, по данным военного министерства, к 1 декабря 1915 года в Действующей армии числилось 1 342 032 лошадей[148]. Можно сравнить эту цифру с австро-венгерскими данными. Перед войной в Австро-Венгрии поголовье лошадей составляло 3 900 000 голов. В конце 1915 года общее поголовье сократилось до цифры в 2 100 000. Соответственно, согласно сведениям австрийского военного архива, в начале войны на двух фронтах (Русский и Сербский театры военных действий) насчитывалось 704 000 лошадей. То есть больше, чем у русских, по данным статистического сборника на 1 октября 1914 года. А ведь не следует забывать, что к октябрю месяцу на Восточном фронте действовали еще две германские армии — 8-я и 9-я. К концу 1915 года австро-венгерские армии на трех фронтах (Русский, Балканский и Итальянский) имели 944 000 лошадей[149]. Это — почти на треть меньше, чем в одной только русской армии (правда, надо учитывать русский Кавказский фронт). С другой стороны, в конце 1915 года на Востоке сражались семь германских армий — 8, 9, 10, 11, 12-я, Южная, Бугская (две последние — смешанные австро-германские армии). В свою очередь, немцы в начале войны имели свыше 1 088 000 лошадей, мобилизованных в вооруженные силы. Напряжение конского состава в Германии было столь велико, что в 1918 году общее поголовье немецких лошадей сократилось на четверть (в то время как в России к моменту выхода из войны поголовье оставалось примерно на предвоенном уровне)[150].