Послушался Данила доброго совета. Нарезал к Спасову дню, к Преображенью Господню, самых лучших сотов да как стемнело, до петухов отнес их к речке водяному в подарок. И, видно, понравились батюшке водяному Даниловы соты, стал тот больше всех в округе меду и воску получать.

А как понес на следующее лето водяному соты да через плечо их в речку-то бросил, слышит сзади голос будто из бочки раздается: «Ну, спасибо, добрый человек, ну, уважил, век такого меду не едал!» Не выдержал Данила, захотелось ему хоть одним глазком на батюшку водяного поглядеть, обернулся он к речке, глядь, а там большущая щука. Сама черная, мохом поросла. «Ну, — говорит, — Данила, коли ты такой смелый, не побоялся на меня посмотреть, хочу тебя наградить. Выйдешь завтра поутру на пчельник, услышишь, как кукушка станет куковать, ты ей и скажи: «Кукушка, кукушка, иди ко мне в улей, как батюшка водяной наказывал» Слетит она к тебе в улей, ты ее там закрой крепко-накрепко, улей этот в сторонке поставь да никому не показывай и никому про это не хвастай. Тогда будешь впятеро против прежнего меду получать». Сказала так, хвостом плеснула, волну подняла. Глядит Данила, а вместо щуки перед ним в воде громадная коряга покачивается. «Ну, — думает, — то ли правда такое чудо вышло, то ли в темноте поблазнило». Почесал он в затылке да и пошел домой.

Хоть и чудно было Даниле, решил он утром на пчельник пойти, да все исполнить, как водяной ему приказывал. Поставил он улей с кукушкой подальше от людских глаз, да вскоре про него и думать бы забыл, если б и впрямь не начали его пчелы столько меду носить, что едва успевал он его в бочки заливать да на ярмарку возить. Разбогател Данила.

Дивились люди такой удаче, да меж собой судили-рядили, уж не с нечистой ли силой Данила спознался, не колдовством ли богачество добыл? Стали они Марфу, Данилову жену, допрашивать, как это, дескать, твой муж-то божьих пчелушек обхаживать приноровился? У всех рои пчелиные то от росы, то от засухи вымирают, а у твоего-то хозяина только множатся, не иначе как знает Данила-то заговоры да молитвы разные9 Долго Марфа от этих допросов отмахивалась да отшучивалась, дескать у нас всякого «нета» запасено с лета, да что, дескать, в чужих-то руках и пирог больше, и ломоть шире, да что в чужом кармане копейка на рубль весит.

А потом и саму ее любопытство одолело, и давай она мужа распросами донимать: «Скажи-ко, Данила Михайлович, правду ли люди говорят, что не Божьей молитвой ты пчелушек к себе приманиваешь?» Отмалчивался Данила, да отмахивался, не бабье, мол, это дело! Помнил он, что ему водяной наказывал, потому и не хотел свою тайну никому доверять. Да больно уж упрашивала его Марфа, больно уж клялась она, что никому про то не расскажет. Не выдержал Данила, всю правду Марфе и выложил, так, мол, и так, приказал мне батюшка водяной кукушку в улей посадить, от того и пчелы у нас ведутся.

Услыхала о таком диве Марфа, невтерпеж ей стало на кукушку, которая в улье спрятана, посмотреть. Что за птица такая, что света белого не видит и над всеми пчелами царствует? Встала она утром пораньше, нашла на пасеке заветный улей, да только крышку приподняла, чтобы кукушку лучше рассмотреть, как — фр-р-р — вылетел в щелку целый рой пчел да давай Марфу жалить, так что она света белого не взвидела. Кинулась она бежать, куда глаза глядят. Добежала до реки, в воду плюхнулась, чтоб от пчел отбиться и слышит будто откуда-то из бочки голос до нее доносится: «Было те сладко, станет горько». Испугалась Марфа, скорей из воды выскочила да домой бежать. Ничего Даниле про то не сказала, авось, думает, все обойдется, ан нет. Как сказал дедушка водяной, так и сбылось. Стали Даниловы пчелы и впрямь горький мед носить. Так и пришлось ему это дело забросить.

Лето отлетит — не заметишь, вольнице ребячьей конец придет. Опять по избам сиди-посиживай, да к печке поближе придвигайся. Все добрые хозяева вокруг домов похаживают, жилье свое оглядывают, все ли к зиме готово, все ли ладно пристроено. Кто крышу чинить возьмется, кто стены мхом конопатит. Недаром говорят: «Чини избу до Покрова, нето не будет тепла». С этого дня по старым приметам зима начинается. Как старики сказывают: «На Покров до обеда осень, а после обеда — зимушка-зима. На Покров, — дескать, — земля снегом покрывается, морозом одевается».

Покрова все ждут: и красны девушки, и малы детушки, и большаки-хозяева. В старину в этот день хозяин поутру встанет рано-раненько да возьмет с собой сноп «Иванушку», который с дожинок в доме хранится, к животинке в хлев выйдет и каждой лошадушке да каждой коровушке по горсточке овса даст да святой водичкой ее покропит «Ешь, Сивко, ешь Красуля, ешь Косорога, ешьте кормильцы», — а под конец еще добавит: «Батюшка Покров, покрой нашу избу теплом, а хозяина надели животом». Это чтобы побольше скотинки в хозяйстве велось. Тогда все в доме будет: и молочко, и сыр, и масло. Всей животинке в этот день снопа «Иванушки» отведать доведется, и овечкам — цяконькам-бяконькам, и петушкам да кутюшкам [12].

Красны девушки с утра в церковь торопятся. Говорят, той, что в этот день свечу раньше поставит, и замуж раньше идти. Ну а коль снегом землю прикроет, то тогда уж совсем девушки рады-радешеньки, значит, быть сево году многим свадьбам. Вот и приговаривают они: «Покров Пресвятой Богородици, покрой землю снежком, а мне молодой — голову жемцюжным кокошницьком».

К Покрову девушки лен мять заканчивают и прялки готовят. От льна в каждом дворе целые вороха костры-«костици» скопятся. Малые ребята тайком ее нагребут и в поле гурьбой отправятся — куляшей закрещивать. Там костицу свалят копной — «бабкой», подожгут и ждут, когда разгорится. А потом начинают костицу «лелеять» — палками кверху подбивать, чтобы искры летели, да приговаривают: «Куляши на бабках, в черных шляпках, куляши на бабках в черных шляпках! Лен-волокно, иди к нам под окно, костиця-жилиця иди в другую деревню к девицям!» А как станет костер затухать, бросают палки на огнище крест-на-крест и ну бежать по домам! Те, кто сзади бегут, друзей-товарищей подзадоривают: «Куляши бежат! Куляши гоняцця! Куляши-ти, куляши-ти!» В поле темно да ветер свищет и впрямь челядёшкам кажется будто из огнища куляши в черных шляпках повыскакивали и за ними несутся.

Об эту пору старшие девушки да парни сговариваются, как бы им избу на всю зиму найти да посиделки завести. Упросят какую-нибудь одинокую бабушку, она и разрешит им вечерами у нее в избе собираться, а молодежь ей за это и дров привезет, и хлеба, и картошки, а то пообещают летом жать да сено косить.

Вот как вечер, принарядятся девушки, возьмут прялоч-ки и идут к этой бабушке в избу. Там по лавкам рассядутся, прядут да песни поют, а сами в окошко поглядывают, ухажеров ждут. Самые нетерпеливые на крылечко выскакивают послушать, не играет ли где гармошка, не слышны ли голоса парней-вечеровальников.

А уж придут гости долгожданные, девушки еще пуще стараются прясть, хочется им себя показать. Славутницу — работящую да красивую, ребята и в пляску, и в игру первой позовут. Ну да с парнями разве долго поработаешь — разговоры да шутки!

А гармошка заиграла — вовсе на месте не усидишь. Положат девушки свои прялочки на печку и в пляску пойдут.

Челядёшка здесь же крутится, разговоры слушает, запоминает, что хорошо, что плохо, а больше всего за молодежью следит. Ведь через несколько лет самим придется такие же вечерованья заводить. А пока ребятишки по домам друг у друга собираются и все устроить стараются как старшие.

Больше всего забот у девушек перед Рождеством, каждая старается допрясть кудель, чтобы к празднику на прялке ничего не осталось, а то придет кикимора, да все испортит- намочит, изорвет. Кикиморой девушек да недоростков часто стращают. Она со зла навредить много может, но особо от нее нерадивым прядёюшкам достается. Вот, сказывают, как-то раз вернулась девушка с посиделок с куделью недопряденной, весь вечер проиграла да проплясала и с работой не справилась. Поставила прялку на лавку, а сама спать легла. Утром встает и видит — вся куделя ее испрядена, да только толсто-толсто, в палец толщиной нитка. Она и спрашивает: «Мама, а кто это спрял мою куделю?» А та отвечает: «Не знаю, видно кикимора тебе помогала!» Ей и стыдно стало, покраснела, а ничего не поделаешь. Такое прядево никуда не годится, только, как говорят, кикиморе на рубаху. В другой раз прясть будет, а не плясать весь вечер.