Мальчик долго-долго глядел на серый мир, а потом скомкал рисунок столь же поспешно, как Тиль.

И так уже было ясно, что Тиль рисовал то, что видит. Сиф тоже, только шесть лет назад, бродил по этому страшному бесцветному миру и отчаянно желал вернуть хоть какие-нибудь краски и значения…

Прошло, наверное, с полчаса, пока в груди не растаял окончательно холодок. А потом Сиф уставился в потолок машины и, чувствуя, как веки неуклонно слипаются, подумал, что если слова Шанхая относились к нему и Тилю — Шанхай всё верно сказал. Не бросишь же друга, особенно когда ему так плохо… Слишком многое их связывало в прошлом — и теперь ещё крепче связало в настоящем.

Сиф, кстати, уже давно не чувствовал Тиля старшим. Скорее наоборот — о Тиле надо было заботиться, поддерживать художника, следить за ним… Ну, ей-Богу, братец, младший! То, что Сиф уже давно пережил — война, ломка, одиночество — не отпускало Тиля до сих пор, словно художник проходил ту же самую судьбу, просто шесть лет спустя.

Мысли становились всё запутанней, повторяли друг друга, надолго замирали, смешивались — и Сиф окончательно отрубился. Старый рефлексы он так и не сумел перебороть, хотя в мирной жизни это частенько мешало: например, стоило расслабиться, хотя бы на скучном уроке, ну, или, вот, в поездке, — и всё, сознание выключалось «для экономия энергии». Это был действительно необоримый рефлекс, который срабатывал, даже если Сиф был выспавшийся и полный сил.

… Заночевав в Пролыни, русская «делегация» двинулась, было, дальше — но природа и судьба словно сговорились и начали пакостить одна за другой. Даже не пакостить — откровенно ломать все планы. Испортилась погода, впереди ремонтировали шоссе, а объехать по быстро ставшей непролазной грунтовке после колонны из нескольких грузовиков стало просто невозможно.

Да и Тилю становилось всё хуже и хуже — до ссор с Сифом, истерик и обмороков. Лихорадочная раздражительность сменялась полной апатией, нарушением координации и нежеланием вообще жить дальше. Сиф терпел, утешал, удерживал и в глаза врал, что ничего у него нет, прекрасно зная, где лежит у командира коробочка, доставшаяся «в наследство» от Хамелеона. Жалость выкручивала сердце мокрой тряпкой. Сиф терпел и твердил себе, что и сам — нисколечко не хочет, не мучают его сны о давно забытом чувстве полёта и полноты мира, о спокойствии и отстранённости… А в голову помимо воли лезла какая-то фигня, одна из тех арбатских шуток-однодневок, которые рождались, жили в памяти два-три часа и исчезали в небытие: «Не верьте психиатрам, галоперидол не лечит, а реально разрушает канал связи с Космосом, слепит третий глаз и блокирует чакры»… Правда, в данном случае всё было в точности до наоборот, но лучше от этого не становилось.

Было даже хуже.

Сиф категорически отказывался думать о том, что Тилю требуется уже профессиональная помощь. Не вспоминал и что Тиль на ПС прожил шесть лет, а не несколько месяцев, как сам Сиф когда-то. И старательно, очень старательно гнал от себя мысль, что состояние Тиля — одна из причин задержки в Пролыни… Только вот, гоня всё это от себя, Сиф всё равно старался не попадаться князю на глаза — совесть как обычно ничего и никого не слушала.

С Алёной маленький фельдфебель тоже рассорился, вернее, оба ходили в скверном настроении и боялись встретиться, чтобы не сдетонировать. Зато Сиф полюбил молчаливое общество Одихмантьева: можно было в любое время, когда советник был не у князя, заглянуть к нему, плюхнуться на диван и, прихлёбывая ароматный зелёный чай, просто молчать, глядя в никуда, в то время как Аркадий Ахматович сидел рядом, точно так же молчал или даже вовсе занимался какими-то своими делами, просматривая на ноуте бесконечные тексты — Сифу никогда в голову не приходило поинтересоваться, что это такое, да или даже просто заглянуть через плечо. От государственных тайн мальчик вообще старался держаться в стороне.

Потом Одихмантьев опускал крышку ноутбука и спрашивал у окна, за которым хмурилось предгрозовое небо:

— Ну что?

Окно не отвечало, тюль вздымался и опадал в такт пульсу ветра, задувающего в широко распахнутую форточку. Советник пожимал плечами и наливал себе и Сифу ещё чаю.

Иногда мальчик думал, как же советником мог стать такой молчаливый человек. Правда, когда в прошлый раз понадобился совет, он был получен…

— Иосиф, — вдруг, словно прочитав его мысли, окликнул Одихмантьев. — Как вы думаете, легко давать советы человеку, который их даже не слушает?

— Нет, — удивился Сиф и напрягся: это к нему относится, что ли?

— Вот. А его высочество то и дело требует от меня совета — именно в таком состоянии.

Сиф расслабился: значит, всё-таки не о нём советник говорит… Да и, собственно, чего бы это могло к нему относиться?! Нет, он не отказался бы получить совет… и желательно такой, чтобы подтверждал его, Сифово, решение… Но…

— И потом недоумевает, почему я молчу.

Сиф промычал что-то среднее между «угу» и «а-а», не зная, что тут сказать… перевёл взгляд на советника и замер, встретившись с ним глазами.

Цепкий взгляд приковал к себе, не давая отвернуться. Зрачки на фоне тёмной-тёмной карей радужки были почти не видны. Глаза прикрыты веками, словно бы устало, но взгляд уставшим не был — совсем.

Сифу стало не по себе: совета уже не хотелось, встать и уйти было бы невежливо, а Одихмантьев молчал и глядел.

В дверь вежливо постучали. Сиф подпрыгнул, заслышав родной голос командира:

— Сиф у вас, Аркадий Ахматович?

Но опередив Сифа, Одихмантьев отозвался:

— Мы сейчас, — и вновь поглядел на мальчика, беспокойно трущего по давней привычке колено в месте старого шрама.

Сиф съёжился и взглянул на советника исподлобья в лучших традициях маленького Индейца.

— Я просто вот что хотел сказать, Иосиф, — медленно, очень неторопливо произнёс Одихмантьев. — Я хотел вам дать один совет — но не буду, потому что вы и так всё прекрасно знаете, вот только слушать не хотите — даже себя.

— А что за совет? — воинственно спросил Сиф.

— Вы и сами себе его можете дать.

— Я много чего могу себе насоветовать!

— Не сомневаюсь. Вы вообще молодой человек вдумчивый. Хотя для дипломатии слишком резки и любите чужие инструкции.

— Чужие инструкции? — не выдержав, фыркнул Сиф. О своём послушании он был гораздо более низкого мнения. «Инструкции для Индейца существуют, чтобы было, чего нарушать», как говорил, хоть и преувеличивая, в своё время Крот.

Ну, или это Сифу только снилось однажды, что он так говорил? Фраза всплыла в памяти вместе с неприязнью к Кроту.

— Да. Вы воспитаны в армии и привыкли, что командование за вас всё решает. Слишком прямы. По-армейски. Не понимаю я надежды Иосифа — Кирилловича — приобщить вас к дипломатии.

— А он надеется?

Одихмантьев чуть улыбнулся:

— Вы этого не слышали.

Сиф нахмурился:

— А зачем вы тогда это сказали?

Улыбка на мгновенье стала шире:

— Что и, как говорят математики, требовалось доказать. А что, вам не нравится, что вы получили какую-то информацию, касающуюся вас?

— Во-первых, — чувствуя, как медленно вскипает, и шаг за шагом поддаваясь этому, произнёс Сиф сипло, — я не хочу, чтобы за меня кто-то решал, чем я заниматься буду. Во-вторых, всё равно никуда не брошу командира. А в-третьих — я не люблю, когда мне кто-то вот так, за спиной у человека, сообщают, что он думает. Захочет — сам скажет.

— Так… давайте по пунктам. Второе — означает, что командир ваш сам будет решать, что с вами будет?

— Это я решил, что я с ним буду.

— Он это знает?

— Конечно. Он же мой командир!

— Он этим может… воспользоваться?

Сиф пожал плечами: может, наверное. Убивать Одихмантьева расхотелось, больно странные вопросы тот задавал.

— И… Как вы к этому отнесётесь?

— Навкаже, он же командир! — искренне удивился Сиф.

— И как это сочетается с озвученным вами первым пунктом?

— Но он же командир!

— И приказы не обсуждаются, да?